Екатерина Мурашова - Представление должно продолжаться
Главный у них был пьян, засмеялся, сказал:
– Да мы сами – красные черти!
– Нет! – возразил Владимир. – Черт – это я.
Повернулся задом, штаны спустил и хвостиком повилял.
Они его схватили и посадили в кладовку. Тиша одному солдату всю морду клювом разбил, а коты с мышью убежали, конечно.
Ночью филин кругами над домом летает, ухает, в окна летучие мыши лезут, в подполе тоже что-то шуршит, скрежещет, коты зелеными глазами во дворе светят, да еще воет кто-то прямо в парке, недалече, в кустах.
У солдат зуб на зуб не попадает:
– Придушить или отпустить гаденыша?
Одно страшно, а другое – гонор не велит.
Еще через ночь Агафон с Кашпареком разобрали крышу, залезли через кухню в дом и Владимира вытащили. Когда уже убегали, красноармейцы смекнули, в чем дело, преследовать не решились, потому как непонятно кто и сколько их, стали стрелять с лестницы наугад, ранили Агафона в плечо. Кашпарек его на руках унес.
В избушке кровь остановили, пулю Мартын потом щипцами достал (ему, как леснику и охотнику, и прежде это делать доводилось), и с раной все вроде обошлось.
Но тут Степка, который с остатками своего отряда где-то хоронился, прознал, что красные его сына ранили, и напал на Ключи. С тачанкой и двумя пулеметами. Никто из красногвардейцев не ушел, трупы так и остались на ступенях лежать. Собаки кровь лизали и ходили с остервенелыми мордами: вы – наших, а мы – ваших, будто и впрямь на равных ввязались в человечью свару. Фрол, Егор и младший конюх потом всех убитых за огородами похоронили, отец Флегонт отходную по ним отслужил. Раньше-то он кобенился, а теперь уж привык читать для всех – красных, белых, зеленых – без разбора. Оно и правильно, если Господь такое попустил, так пусть сам там и разбирается, когда они к нему явятся всем скопом, да каждый со своей правдой. А священник что ж – служилый человек, всех обеспечить должен.
Что теперь?
Вышла Оля в голубом сарафане, свежая, красивая (я как раз с огородов вернулась, Фрол мне показал, где красногвардейские трупы зарыл), несколько поломала пальцы, потом повалилась мне в ноги и призналась, что ждет ребенка от Александра Васильевича. Оно кстати пришлось – у меня сразу настроение улучшилось. Спросила:
– Ты кого хочешь – мальчика или девочку? Капочке лучше бы братика, сестричка-то у нее уже есть…
Не отвечает, рыдает только. Феклуша после сказала, что вначале Оля пыталась плод вытравить, да не вышло. Вот дура-то! Родит еще теперь «не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку»… Как будто их у нас и без того мало!
Прознав обо мне по крестьянскому телеграфу, приехала из Торбеевки Грунька, в поводу Белку привела (сесть-то на нее никто, кроме меня, не может – сбросит, искусает и еще копытами потопчет).
Я ей показала Атькино письмо из Петрограда. Там Атька пишет, что живет почему-то у Макса, учится на курсах движения и театральной риторики при какой-то конторе с непроизносимым названием, имеет от самого Луначарского важную бумагу про организацию детского театра и готова приехать в Ключи, как я знак подам.
Грунька рассказала мне, что дети все, кроме Агафона, который рукой еще плохо двигает, в порядке, сыты и здоровы, комбед ей, после официального отречения от мужа-бандита, никаких препятствий не чинит, и напротив того, готов даже где-то помогать. А дети из разведывательных целей, направляемые Кашпареком (который прячется то в лесу, то на сеновалах у разных девиц), организовали что-то вроде передвижного балагана, в котором выступают с революционными частушками на злобу дня (их сочиняет, по всей видимости, тот же Кашпарек), а также с дрессированными зверями – пони Чернышом, голубями, кошками, мышами и прочими, которые имеют в округе неизменный успех. Герман крутит ручку шарманки. Варечка танцует с двумя зонтиками. Любочка аккомпанирует на скрипке дрессировщикам (Капочке и Владимиру) и исполняет сольный номер. Сама Грунька по понятным причинам Любочкиной игры не слыхала, но старый еврей-скрипач в станционном трактире (по нынешнему – коммунистической столовой) при виде ее плачет и посыпает голову пеплом – стало быть, играет она чувствительно и хорошо. Самое забавное, что в этом балагане участвуют не только дети, но и Катарина со Степанидой. Степанида не без успеха поет собственные частушки, местами сильно солоноватые, а Катарина слегка дребезжащим, но очень точным голосом исполняет итальянские арии, а потом сама же их переводит и объясняет собравшимся в чем там вообще было дело. После арии безумной цыганки Азучены из «Трубадура» бабы неизменно утирают глаза. Что ж, мне еще в 905 году казалось, что в пролетарском интернационализме и насильственном смешении классов есть что-то рациональное…
Временами артистам и деньги какие-то дают – они нынче ценятся низко, но все же…
Так мы с Грунькой все это промеж собой обсудили и получилось вроде более-менее складно.
Если взять бумагу и протекцию от Луначарского, Гришкины знакомства среди большевиков, принятое советским государством направление борьбы с беспризорничеством, давнюю дурную славу Синих Ключей и относительное расположение к предательнице Груньке нынешних местных властей, так и можно попытаться организовать в Синей Птице что-то вроде детской коммуны с театральным уклоном. А уже имеющийся передвижной детско-старушечий театр взять за основу.
– Есть тут в хлопотах по организации одна препона, – сказала Грунька.
– Какая же?
– Мужика никаковского в этом деле нету. Одни бабы. При том ты – слишком красива и бывшая владелица, я – слишком страшна и глуха к тому же. Ни тебя, ни меня по отдельности для этого дела всерьез не возьмут.
– Стало быть, будем ходить вместе, – усмехнулась я. – Для гармонии. А мужиком вот хоть Фрола назначим. Если его вымыть, приодеть, руки в карманах спрятать и велеть молчать, он – очень импозантный и правильного, крестьянско-пролетарского происхождения.
Но сколько еще будет нелепых смертей?
* * *– Адам, пойми! Пусть даже здесь движение масс, революция – психоз, острый психоз общественного организма. Но тогда любой, вставший во гневе, внесший рациональное зерно, предотвращает гибель сотен, может быть, тысяч. А если ошибка или преступление перед своей совестью – тогда наоборот способствует ей. Ответственность, конечно, страшная…
