Мэри Маргарет Кей - Дворец ветров
– Но что нам с ним делать? – спросил майор. – Мы же не можем просто позволить ему остаться здесь, словно ничего не случилось?
– Нет, конечно. Чем скорее он покинет Мардан, тем лучше. Я хочу попробовать перевести его в другую часть на пару лет. Предпочтительно в британскую, чтобы он потомился там бездельем и пообщался со своими соотечественниками разнообразия ради. Парня нужно срочно услать на некоторое время подальше от его друзей и от границы, и ему не повредит отправиться куда-нибудь на юг.
– Там он может попасть в еще большую беду, – пессимистически заметил майор. – В конце концов, он был воспитан как индус.
– Ну и что с того? Дело в том, что сейчас он просто не может остаться здесь. Это пагубно отразилось бы на дисциплине.
Вот почему Аштон Пелам-Мартин оказался той зимой в Равалпинди.
Если бы командир полка настоял на своем, Аша отправили бы гораздо дальше. Хотя Равалпинди не относится к пограничной области (которая на северо-западе страны начинается за Хасан-Абдалом, в прошлом перевалочным пунктом могольских императоров по дороге в Кашмир), он находится всего в ста тринадцати милях к юго-востоку от Мардана. Но поскольку начальство преследовало цель убрать правонарушителя из полка как можно скорее, а в равалпиндской бригаде имелась вакансия (Аш очень удивился бы, если бы узнал, сколько связей было пущено в ход, чтобы устроить его спешный перевод на новую должность), все решили пока удовольствоваться этим. А командующий разведчиками пообещал, что при первой же возможности мистер Пелам-Мартин будет отправлен еще дальше на юг и что он ни под каким видом не получит разрешения даже соваться в Северо-Западную пограничную провинцию или переправляться через Инд.
Найдись в Равалпинди люди, способные вспомнить, что видели Аша более трех лет назад, когда он останавливался в тамошнем дак-бунгало на своем пути из Бомбея в Мардан, они точно не узнали бы его сейчас, ибо он изменился до неузнаваемости, и не только внешне. В пору своего гулкотского детства он считался бы не по годам взрослым по европейским меркам; Гулкот и Хава-Махал не щадили юность, и Аш рано узнал всю правду о жизни, смерти и зле. Однако позже, будучи подростком среди подростков одной с ним крови, он казался на удивление юным, потому что сохранил по-детски непосредственный взгляд на проблемы, которые трактовал самым простым из всех мыслимых способов, не понимая – или просто игнорируя – тот факт, что любой вопрос чаще всего имеет больше чем две стороны.
Ашу было всего двадцать два года, когда он вернулся в Равалпинди той зимой. Но он наконец повзрослел, хотя навсегда сохранил черты ребенка, подростка и юноши, какими был в прошлом, и, несмотря на всю критику Кода Дада, по-прежнему судил о проблемах в терминах «справедливо» и «несправедливо». Но он многому научился по другую сторону границы – в частности, обуздывать свой гнев, думать, прежде чем говорить, проявлять спокойствие и выдержку и (удивительное дело) смеяться.
Внешние перемены, произошедшие в нем, больше бросались в глаза. Хотя Аш сбрил бороду и усы, он навсегда утратил прежний мальчишеский вид, и на лице у него пролегли глубокие, несвойственные молодости складки – неизгладимые следы, оставленные голодом, горем и жизненными тяготами. Кроме того, на лбу у него теперь багровел длинный шрам, скрывавшийся в волосах над левым виском, из-за чего одна бровь слегка приподнималась, придавая лицу насмешливо-вопросительное выражение. Но этот шрам, как ни странно, отнюдь не портил наружности. Глядя на Аша сейчас, любой нашел бы его весьма привлекательным мужчиной, а также, по какой-то необъяснимой причине, опасным человеком, с которым нужно считаться…
В сопровождении Гул База и Махду, уже усохшего от старости и начинавшего чувствовать свой возраст, Аш прибыл в Равалпинди, где обнаружил, что для проживания ему выделена половина комнаты в маленьком ветхом бунгало, занятом различными конторами и архивами. Комната была тесной и темной, но по сравнению с местами, где Ашу доводилось ночевать последние два года, она казалась просто роскошной, и он, много месяцев подряд проживший бок о бок со своими товарищами, ничего не имел против того, чтобы делить ее с другим человеком. В военном городке хронически не хватало жилья, и на самом деле Ашу повезло, что не пришлось делить с кем-нибудь палатку. И еще больше повезло с соседом, хотя сам Аш, наверное, никогда бы не выбрал в товарищи по комнате долговязого молодого прапорщика почти на четыре года младше его, недавно прибывшего из Англии и имеющего пристрастие к сочинению скверных стихов. Однако соседство оказалось в высшей степени удачным. Они сразу понравились друг другу и вскоре обнаружили, что у них много общего.
Прапорщик Уолтер Ричард Поллок Гамильтон из 70-го пехотного полка был тогда всего на год младше, чем был Аш в день своей высадки в Бомбее. Как и Аш, он считал Индию прекрасной и таинственной страной, дающей бесчисленные поводы для восторга и возможности для увлекательных приключений. Он был приятным юношей, добродушным, жизнерадостным и чрезвычайно романтичным – и тоже безумно влюбился во время плавания в золотоволосую шестнадцатилетнюю бойкую особу. Девушка охотно флиртовала с высоким красивым молодым человеком, но на предложение о браке он получил незамедлительный отказ по причине своей молодости, а через два дня после прибытия в Бомбей она обручилась с неким пожилым джентльменом, по меньшей мере вдвое старше ее.
– Ему все тридцать, – с отвращением объявил Уолтер. – И к тому же он штатский. Невыносимо скучный тип из политического департамента. Нет, ты можешь в такое поверить?
– Запросто, – ответил Аш. – Белинда, скажу я тебе…
Но эта история, поведанная сейчас, больше не казалась трагической, и если от нее в душе и осталась горечь, то лишь в связи с самоубийством Джона Гарфорта, ибо и оно среди всего прочего столь сильно изменило Аша за последние два года. Вспоминая прошлое, Аш не только понимал всю глупость и мимолетность своего неудачного романа, но и видел комичную его сторону. Хроника его несчастий утратила в пересказе всякую трагичность и под конец стала такой уморительной, что призрак Белинды был изгнан раз и навсегда, отброшенный взрывом хохота в глубины памяти, где хранятся забытые любовные истории. Шестнадцатилетняя кокетка Уолтера последовала туда же, и молодой человек по этому радостному случаю написал скабрезное стихотворение «Ода отвергнутым субалтернам», которое бы сильно удивило и огорчило его любящих родственников, привыкших к более возвышенным излияниям чувств «милого Уолли».
Уолли воображал себя поэтом. Здесь, и только здесь, обычное чувство юмора изменяло юноше, и его письма домой зачастую содержали прискорбно дилетантские стихи, передававшиеся из рук в руки в семейном кругу и вызывавшие бурный восторг у обожающих его тетушек и прочих равно пристрастных и несведущих критиков, которые находили, что милый Уолли пишет «не хуже мистера Теннисона», о чем и сообщали в своих посланиях к нему. Однако «Ода» по стилю сильно отличалась от всех предыдущих творений, и Аш перевел ее на урду и попросил одного знакомого кашмирского певца положить стихи на музыку. Впоследствии она пользовалась значительным успехом на пиндском базаре, и варианты песни (более красочные) еще много лет исполнялись по всему Пенджабу.
