Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне
– Но Китти. Не заставляй меня сидеть в одиночестве. Мари и папа на фабрике, а Лиза в лазарете.
Мама прекрасно это умела: теперь она, Китти, была плохой, потому что оставила свою бедную старенькую маму одну в красном салоне за чашечкой кофе с ореховыми пирожными. Выпрямившись, она села в постели и сердито бросила на пол две маленькие шелковые подушечки.
– Мама, я не в порядке. Я хотела бы побыть одна. Пожалуйста, пойми это, в конце концов. Это не имеет к тебе никакого отношения.
– Конечно… Выздоравливай, моя дорогая. Выспись как следует. Сон – лучшее лекарство. Может быть, позвонить доктору Шляйхеру?
– Нет!
Этого еще не хватало. Этот доктор – любопытный, тщеславный фат, который задавал ей все возможные и невозможные вопросы. Снятся ли ей сны. Любит ли она гулять в лесу. Боится ли она змей и червей. Раньше она охотно рассказала ему все, что он хотел знать, но теперь, когда судьба так жестоко обошлась с ней, ему следовало оставить глупые вопросы при себе. И снотворное тоже. Пусть сам глотает эти пилюли.
Да, ей снились сны. Чаще, чем эй того хотелось бы. Обычно они приходили посреди ночи, словно злые призраки, внезапно выходя из мягкой темноты, и овладевали ею. Часто она видела перед собой горное озеро, чистое, бесконечно глубокое, в котором отражались заснеженные вершины гор и зеленые прибрежные ели. Это было потрясающее зрелище: отражения спокойно, без малейшего колебания лежали на поверхности воды. Но когда она приближалась, вода внезапно темнела, трава на берегу превращалась в бурую грязь, а безобразные, грязные волны озера с плеском ударялись о берег, прямо у ее ног. Хуже всего было то, что эта мутная вода просто кишела разными тварями – длиннохвостыми ящерицами и ослизлыми рыбами, смотрящими на нее своими неподвижными круглыми глазами. Она отчаянно пыталась убежать, уже заранее зная, что сухие лапки ящериц будут обвивать ее тело и в конце концов повалят ее на землю. Что с ней происходило потом, она точно не знала, но в любом случае это было что-то ужасающее. Кажется, в конце они пожирали ее. А потом она просыпалась, вся в поту от страха, и долго лежала на спине, не решаясь снова заснуть.
Однажды Гумберт принес ей в комнату чашку куриного бульона, и она почему-то спросила его, снятся ли ему тоже такие мерзкие сны. Наверно потому, что она заметила, что бедняга сильно исхудал и что его лицо часто имело печальное выражение.
– Сны? О да, госпожа. Они приходят каждую ночь. И, понимаете, с этим ничего не поделаешь. Где-то в моей голове есть дверь. Когда она открывается, они входят.
Китти была заинтригована: то же самое происходило и с ней. Ей хотелось узнать, что же он видит во сне.
– В первую очередь крыс, госпожа. Это очень потешные зверюшки, они сидят, держат в обеих лапках кусочек хлеба и грызут его. Удивительно, как ловко они переворачивают этот кусочек хлеба своими лапами. И как у них при этом шевелятся розовый носик и длинные усы.
Это описание удивило ее. Фу, крысы! Как отвратительно. Что в них было потешного? Они переносят чуму.
– Кроме того, я часто вижу черные волны, долины и холмы из бурой болотной грязи. Они движутся, словно огромное море, выбрасывая на берег множество людей. Седые старики с большими, застывшими глазами лежат в зеленой траве. Кругом валяются сломанные каски, разбитые винтовки, патроны, а между ними растет красный мак.
Слушать это было жутко – немного это напомнило ей коварное горное озеро. Ей хотелось узнать, что же делал Гумберт, когда ему снились такие сны.
– Не знаю, госпожа. Снова засыпаю. Обычно я просыпаюсь потом в своей постели. Однако иногда я обнаруживаю себя в столовой под столом. Клянусь вам, понятия не имею, как я туда попадаю.
– Это действительно странно. Оставьте бульон вон там, на столе, Гумберт. И большое вам спасибо…
Он держал чашку левой рукой, боясь пролить бульон. Его правая рука все еще не двигалась, однако если он кланялся, то делал это так же изящно, как и раньше.
– Слушаюсь, госпожа. Всего наилучшего вам. И вашим снам.
Какой чудак. Довольно милый, но все же несколько странный. Альфонс всегда так говорил. Альфонс… Она почувствовала боль, которая пронзала ее всякий раз, когда она думала о муже. Давящее ощущение появлялось в области желудка, затем быстро поднималось вверх и заставляло что-то сильно набухать в ее горле, так что ей приходилось сглотнуть. Обычно после этого она начинала рыдать, все ее тело сводило судорогой, и только после того, как она выплакивала все слезы, боль утихала. Ах, было так много причин думать об Альфонсе. Повсюду в комнате валялись безделушки, которые он подарил ей за то короткое время, что они были в браке. Маленькие шелковые носовые платки, флаконы с парфюмом, нож для бумаги с ручкой из слоновой кости, сумочка из змеиной кожи, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет, семь маленьких слонов из алебастра. Тогда он сказал, что они принесут ей удачу.
Она влюбилась в него только тогда, когда они уже были женаты. Это было предательски несправедливо. Не прошло и месяца – а это был их медовый месяц – как его призвали на фронт. Никогда она не думала, что будет так сильно скучать по нему. В этот прекрасный месяц он был для нее всем. И отец, и брат, и друг, и возлюбленный. Он стал ее второй половинкой, все, что она делала, во что верила и на что надеялась, было связано с ним, и на доверие, которое испытывала она к нему, он отвечал ей доверием во сто крат бо́льшим. Он был таким неумелым в их первую брачную ночь! Он не был опытным любовником, но именно это ей и нравилось. Она его учила, и он быстро учился…
Было глупо вспоминать те ночи с Альфонсом. Китти снова ощутила щемящую боль, вот-вот готовую вырваться наружу. Плакать было невыносимо, ее веки опухали, щеки становились одутловатыми и покрывались пятнами, и вообще потом вся она становилась похожа на неудавшийся блин. Но кого вообще волновало, как она выглядела? Она была несчастна – она больше не хотела жить без Альфонса!
– Китти? Китти!
Она рыдала так громко, что не сразу узнала голос Мари. Увы, Мари больше не была ее любимой подругой. Она оказалась бессердечной, и Китти не хотела, чтобы она входила в ее комнату.
– Уу… хоо… ди, – пыталась сказать она сквозь рыдания.
Мари, казалось, не услышала ее, потому что через несколько мгновений она уже стояла рядом с кроватью.
– Тебе не кажется, что это уж чересчур – валяться средь бела дня в постели и реветь? – Несмотря на судорожный приступ рыданий, Китти возмутили эти слова. Какая подлость! Вершина бесчувственности! О, как изменилась Мари! Она превратилась в злобную ведьму, потешающуюся над ее страданиями. – Боже мой, Китти! Мы все понимаем и уважаем твое горе, но ты не единственная на этой войне, кто потерял мужа. Эта участь постигает женщин по всей Европе, и даже в Америке, в колониях…
В ответ Китти швырнула в нее шелковой подушкой, но Мари это не впечатлило. Она подхватила подушку и положила ее на голубой диван, а затем подошла к окну и раздвинула занавески. Золотое осеннее солнце залило светом комнату. Оно было такое теплое и полное жизни, что Китти стало от него противно.
– Закрой… немедленно закрой… немедленно задерни шторы. – Китти не могла говорить, потому что у нее текло из носа. Она вытащила из-под подушки свой носовой платок. – И… и потом… уходи… немедленно… ведьма… мегера… хватит меня пилить, – рыдала она.
– И не подумаю!
Китти завыла еще громче, не столько от горя, сколько от злости. В порыве отчаяния она испробовала все: хваталась то за лоб, то за сердце, зарывалась в подушки, но Мари непреклонно стояла у ее кровати. И тогда Китти начала визжать. Мари не тронулась с места и после этого, она ждала. За ее спиной кто-то приоткрыл дверь спальни, это была Лиза, она в шоке взирала на эту сцену.
– Вввон! Все вон… Ааааааа!
Мари повернулась к Элизабет, и они обменялись долгим взглядом. Китти увидела ухмыляющееся лицо Лизы. Эта дрянь только пожала плечами, бросила Мари три слова и удалилась.
– Это просто театр!
