Уинстон Грэм - Четыре голубки
Длилась проповедь сорок минут, и паства стала нетерпеливо шуметь. Но это лишь заставило Оззи повысить и без того зычный голос, вернуться к изначальной теме и процитировать из Иова: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек». Это продолжалось еще пятнадцать минут, а потом оратор достиг кульминации и завершил речь так резко, как будто захлопнул дверь лавки:
— А теперь, во имя отца, сына и...»
Росс поднял голову и этим разбудил Клоуэнс.
Джордж тоже заерзал, взглянул сначала на Морвенну, которая не повернулась, а потом на Элизабет, и она улыбнулась ему. Он пожал плечами и тоже улыбнулся. После примирения на Пасху отношения не всегда были гладкими. После эмоционального накала того вечера, когда Элизабет принесла Библию, его расчетливый ум торговца снова и снова возвращался к ее клятве, и хотя его чувство справедливости отмечало, что она сказала всё, что было необходимо, чувство собственника нашептывало, что она могла бы выбрать и более подходящие слова. Несомненно, она говорила в пылу гнева, первое, что пришло в голову. И слова достаточно разумные. Но подозрение, которое вселил в сердце Джорджа язвительный намек тетушки Агаты, не желало умирать. С точки зрения логики, он был убежден, что Элизабет сказала правду. С точки зрения логики, он был убежден, что Валентин его сын. Но время от времени червячок сомнения пытался перебороть логику.
Ничего больше нельзя было сделать, он и сам это понимал. Попросить ее добавить что-то еще, как адвокат, подписывающий соглашение о создании акционерной компании, означало бы гневный отказ и окончательный крах супружеской жизни. Он не мог ожидать ничего другого.
Иногда он чувствовал себя человеком, чья боль может быть вызвана как банальным недомоганием, так и смертельной болезнью. Воображение могло как убедить его в том, что он вот-вот умрет, так и в том, что ничего плохого с ним не случилось (по большей части это было именно так). Элизабет — добродетельная женщина, и Валентин — его единственный сын. Если бы только эта щемящая боль могла утихнуть насовсем...
До женитьбы на Элизабет Джордж всегда хотел ею обладать, и свадебная церемония в четверг, 20 июня 1793 года, дала ему эту возможность. Но ссора в апреле 1797-го ослабила узы. Теперь он имел все основания полагать, что Элизабет его не покинет. Она будет верной и преданной ему и его интересам, будет присматривать за домом и семьей, будет его женой и спутницей во всех благих начинаниях. Но она поставила условия.
В задних рядах церкви сидел с сосредоточенным видом Дрейк, пытаясь скрыть, что вовсе не слушает проповедь. Стоило появиться Морвенне, как он перестал о чем-либо думать и что-либо слышать. Когда она прошла мимо к передним скамейкам, они увидели друг друга впервые за два года. Бросив изумленный взгляд, она потупилась, но Дрейк не сводил с нее глаз, как завороженный. Он заметил, как сильно она изменилась. Стала выглядеть старше, похудевшей и более суровой — вокруг губ залегли морщины, которых раньше не было. Ее кожа, всегда довольно смуглая, стала землистой, глаза запали, прекрасная осанка уже не была такой прекрасной, через пару лет она будет горбатой. Что бы ни пережил за два года Дрейк, она пережила не меньше. И даже больше, подумал Дрейк. Больше. При взгляде на нее у него сжималось сердце, как и при взгляде на громогласного священника на кафедре, рассказывающего про Мадиамских царей.
Дрейк готов был в любой момент покинуть церковь, радуясь, что смог вырваться, чтобы избавиться от разочарования и расстройства, вытошнив их на какой-нибудь покривившийся могильный камень. Теперь всё и правда кончено, говорил он себе. Морвенна больше его не волнует. Она жена викария, усталая, опытная матрона, обычная женщина с гладкими темными волосами и карими близорукими глазами, с ребенком, мужем и приходом, которым ей нужно заниматься, все мечты испарились. Сейчас между ними не возникла радуга, как от облака к облаку, небесный узор изменился, всё потеряно навсегда.
Он бы ушел из церкви, но не мог отвести глаз от Морвенны. Со своего места он видел ее коричневую шляпку и одно плечо. Она, конечно же, сидела на скамье Полдарков, так сказать, скамье Тренвита, рядом с мистером Уорлегганом, а по другую руку от него — миссис Уорлегган. Росс с семьей сидели с другой стороны прохода, на несколько рядов дальше. На скамье Тренвита были только они втроем. Джеффри Чарльз не присутствовал. Похоже, он не приехал домой. Возможно, и не приедет этим летом.
После того как мистер Оджерс вознес последнюю молитву, прихожане начали покидать церковь. Конечно, обычно вперед пропускали сквайров, и Дрейк застрял с толпой. Как только Уорлегганы стали выходить, он опустил взгляд, чтобы больше не смущать Морвенну. Пусть она посмотрит на него, если захочет, но он был слишком несчастен, чтобы смотреть на нее.
Но иногда самые добрые намерения сдаются под влиянием порыва, и стоило ему заметить белую юбку Элизабет у конца скамьи, как он снова поднял взгляд.
Она смотрела на него. Морвенна смотрела на него. Это длилось около семи секунд, и она успела лишь улыбнуться. Сначала глазами, чуть их прищурив, потом губами, а затем по всему ее лицу словно разлилось сияние. Морщины исчезли, цвет лица изменился, плотно сжатые губы смягчились, глаза снова потеплели. На несколько секунд для Дрейка снова вышло солнце и засверкала радуга, а потом Морвенна ушла.
Сэм Грит ткнул его локтем, чтобы шагал в проход, а потом вместе с остальными в туман на улице.
— Давай, сынок, — сказал он. — Кажись, молитв на сегодня хватит.
Глава пятая
Ярмарка в Соле началась только в два часа. В Уил-Грейс, единственной работающей в приходе шахте, объявили выходной, но по традиции шахтеры всё утро занимались уборкой: оттерли сараи, отмыли помещения подъемника, подмели полы, в общем, привели всё в порядок. А фермеры, которым в любом случае приходилось ухаживать за животными, никогда не освобождались раньше полудня.
В два часа проводили игры для детей, в половине четвертого — чаепитие, каждый ребенок получил оловянную кружку дымящегося черного чая и большую шафрановую булку, которую почти невозможно было съесть за один присест. Взрослые тоже перекусили до начала ярмарки, если им выпала удача, а потом могли выпить сколько угодно эля. Шахта выдала каждому работнику по шиллингу, и эти деньги обычно тратились на выпивку, а затем добавлялись и собственные сбережения. В четыре часа начинались игры и гонки для молодежи. В пять — соревнования борцов. Сэму и Тому Харри предстояло встретиться на поединке в шесть часов, но обычно в соревнованиях мог участвовать любой желающий за приз в гинею и шляпу для победителя. Участник, который положит соперника на лопатки, выходит во второй раунд, а если выиграет и его, то признается «годным». Матч между «годными» — и есть настоящие соревнования.
Из церкви Дрейк вернулся в мастерскую и приготовил себе скромный обед. Он как раз заканчивал его, когда появился Сэм.
— Ну, братец, — сказал Дрейк, — рад тебя видеть. Я уж подумал, что ты не поспеешь вовремя.
Сэм сел и стал жевать хлеб с сыром, которые дал ему Дрейк.
— Нет, я не забыл.
— Может, лучше б забыл. Не хочу, чтобы брат дрался вместо меня.
— Не вместо тебя, парень. Это моя битва.
Дрейк отложил планку, которую выпрямлял, и сел на ящик напротив Сэма.
— Так ты ходил? Как всё прошло?
Сэм рассказал.
Под конец Дрейк заметил:
— Ты хорошо поступил, что пошел, брат, но уж больно это печально. Ты видишь в этом руку Господа?
— Мы не можем знать намерения Духа святого. Мы должны лишь склонить головы и принять наказание, когда оно на них падет. Я думаю, что пострадал только один грешник из многих, оставшихся безнаказанными. Но меня огорчает, что он умер, не получив благословения.
— Налью тебе чаю, — сказал Дрейк и крикнул уже из кухни: — Ты всю дорогу до Камборна шел вместе с ними, да?
— На похороны, да. Нам позволили забрать тело и одолжили старую телегу. Ехали вшестером, по очереди. Я правил вместе с Питером Хоскином. А в Камборне мы встретились с остальными. Сотни людей бросили работу и шли за нами. Огромная процессия. Сотни. По пути пели гимны. Многие из нашей общины, это уж точно.
Дрейк принес кружку чая, но не ответил.
— Спасибо, братец.
— И еще я увидал кое-что странное, — продолжал Сэм, потягивая чай. — Помнишь сэра Бассета? Сэра Фрэнсиса Бассета? Лорд Данстер... Данстанвилль, так его теперь зовут?
— Да, я хорошо его помню.
— Знаешь, ведь это он арестовал Хоскина, Сэмпсона, Барнса и других, и он проводил над ними суд. Говорят, именно он решал, подписать ли помилование Джону, как остальным. Ну так вот, процессия — наверное, уже тысяча человек — прошла по пути к церкви мимо его дома. Мы были, может, в миле от кладбища, и тут из дома вышел Бассет собственной персоной, только с одним слугой. А эти люди, в основном шахтеры, многие из них принимали участие в бунте вместе с Хоскином и остальными, и все они знали, кто он такой. И кто-то из дверей крикнул, чтобы лорд Бассет вернулся в дом. Но сэр Фрэнсис не хотел скрываться и сказал, что ему не причинят вреда, стоит этим людям сделать хоть шаг в его сторону, и их ждет судьба повешенного... И он сел на лошадь, а с ним и слуга, и медленно проехал прямо рядом с телом, а люди тихо и мирно расступились, как воды Красного моря.
