Энн Жирар - Мадам Пикассо
– Пока я с тобой, то буду счастлива где угодно, – ответила Ева и поняла, что в этих словах больше правды, чем в каких-либо других ее прежних признаниях.
Неделю спустя они отдыхали на диване, прикрыв ставни от летней жары. А немного раньше они ездили на рынок, где собиралось множество торговцев из окрестных деревень, продававших ягоды, свежие финики, сыры и разные сорта хлеба. Пикассо с примерным видом держал сумку для покупок, пока Ева ходила от одной лавки к другой, обсуждая достоинства разных трав или торгуясь о цене мяса или цыплят. Потом она, как жена достойного селянина, выбрала для ужина местное вино. В таких обыденных делах она находила огромное удовольствие.
Теперь, во время отдыха, на Еве была лишь ночная рубашка, а на Пикассо – только широкие штаны. Их головы покоились на противоположных валиках дивана, обитого бархатом, а босые ноги переплетались в центре. Пикассо зарылся в кучу газет. Некоторые из них были прованскими, а другие доставили из Парижа. Ева окружила себя тяжелыми книгами о живописи, которые жадно поглощала в последние дни, делая аккуратные пометки в тех местах, о которых ей хотелось узнать побольше. Книги, которые она купила в разных городках в окрестностях Сорга, лежали у нее на коленях и на полу рядом с диваном.
– Ты выглядишь обворожительно, – произнес Пикассо. – Ты хотя бы понимаешь, как морщишь носик, когда хочешь сосредоточиться?
– Ш-шш! – игриво пригрозила она. – Учеба требует сосредоточенности.
– Что нового ты узнала?
– Пока что я убедилась, что тебе слишком мало платят за твои произведения.
Пикассо насмешливо улыбнулся.
– Вот оно как?
– Именно так. Канвейлер должен выставлять более высокую цену за твои полотна. Если цена на твои картины повысится, то это не только будет способствовать твоей известности за океаном, но и во Франции ты станешь еще более знаменит. Весь мир будет говорить о тебе. Кроме того, нельзя слишком долго выставлять картины в художественных галереях. Их нужно продавать. Они должны разлетаться как горячие пирожки. Ты быстро их создаешь, и продаваться они должны так же быстро.
– Ты все это вычитала?
Ева склонила голову набок.
– Ты смеешься надо мной?
– Вовсе нет. Просто меня удивляет, что ты так заинтересовалась моим творчеством.
– Мне все в тебе интересно. К тому же теперь это наш мир. Я хочу стать для тебя настоящим партнером.
– Знаю, что хочешь, и люблю тебя за это, – Пикассо сбросил книги и газеты на пол и, как змея, скользнул к ней по дивану.
– Тогда скажи, достаточно ли ты любишь меня, чтобы помочь мне приготовить обед? – спросила Ева, когда он положил голову ей на бедро.
Пикассо продвинулся вверх по изгибам ее тела, пока их губы не встретились, и прильнул к ней в чувственном поцелуе.
– Если ты обещаешь надеть только передник, пока будешь готовить, то, может быть, на этот раз от меня будет какой-то толк.
– А если нас кто-нибудь увидит? – улыбнулась Ева и погладила его волосы.
– Никто нас не увидит. Здесь мы существуем только друг для друга, а снаружи никого нет. Это наш маленький рай.
Оба были в этом согласны. Ева не могла представить большего счастья где-либо еще, и знала, что Пикассо думает то же самое. Лето в Провансе было наполнено волшебством, новым для них обоих.
Ева прочитала все книги о живописи, какие смогла найти, и начала вышивать ткань, которую собиралась превратить в изящную накидку. Между тем Пикассо неустанно заполнял стены студии своими новыми полотнами. Он работал гуашью и чернилами на бумаге, а также новыми масляными красками на холсте, иногда несколько часов подряд. Материал не имел значения. Радость и вдохновение, которое он испытывал здесь, проявлялись в ярких красках, которые он использовал.
Со своей стороны, Ева снова начала испытывать удовольствие как от шитья, так и от успокаивающего искусства вышивки, вспоминая учебу в Венсенне под терпеливым руководством матери. Изучая мир искусства, она открывала для себя новые стороны живописи. Многообразие знаний поражало ее, и в жаркие солнечные дни они проводили больше времени в своем уютном убежище, нежели вне его стен. Казалось, что все, от чего ей хотелось бежать в Париж, теперь радовало ее в Провансе, и она еще никогда не чувствовала себя такой живой и естественной.
Ева души не чаяла в Пикассо, а он расцветал под ее нежной опекой. Для них обоих прошлое казалось очень далеким, когда она готовила ему суфле из шпината и телячью вырезку по рецепту его матери, и Ева верила, что любые темные духи и предрассудки, некогда осаждавшие Пикассо, теперь обрели покой.
– Канвейлер наконец-то все продал, – сказал Пикассо однажды поздним утром, стоя за мольбертом.
Ева сидела на полу рядом с ним, разложив выкройки для платья, которое она собиралась сшить и подарить Сильветте.
– Когда я вышел за газетой, коробка стояла снаружи.
– Я знаю, как ты скучал по своим особым кистям и старому мольберту.
– И по твоему очаровательному желтому кимоно. Мы так спешили уехать из Парижа, что оставили даже его, – с озорным видом произнес Пикассо, когда достал халат из коробки и протянул ей.
«Какая насыщенная жизнь выпала этому кимоно, – радостно подумала Ева. – Из Польши в Венсенн, из Венсенна в «Мулен Руж», а теперь в Сорг». Она продела руки в широкие рукава, наслаждаясь чувственным прикосновением прохладного шелка.
– В коробке было кое-что еще, – сказал Пикассо и передал ей сложенный экземпляр газеты «Парижская жизнь», который был засунут между холстами на мольберте. Карикатура на газетной странице сразу же бросалась в глаза. – Мне это неприятно, но я должен быть честным с тобой.
Ева даже издалека узнала рисунок, потому что была хорошо знакома с художником. Она видела, что карикатура подписана Маркуссисом, как Луи теперь называл себя. «О, Луи, как ты мог?» – с какой-то отстраненной печалью подумала она. Когда-то они были близки друг с другом, но Луи так сильно изменился, что она не различала и следа той доброты, которая с самого начала привлекла ее в нем. Иронический заголовок гласил «Шахерезада на балу у султана».
Луи изобразил ее в комичной форме рассказчицы, соблазнившей правителя своей изобретательностью. Он воспользовался своими связями в газете, чтобы высмеять Еву. Рядом с ней он нарисовал Пикассо с шаром на цепи, прикованным к его лодыжке, и самого себя, пляшущего от радости. Внизу стояла надпись: «Джентльмен, который расстался с иллюзиями. Счастливый холостяк и новобрачные».
Ева опустилась на табурет рядом с мольбертом и скомкала газету на коленях. Куда бы они ни уехали, прошлое повсюду настигало их.
– Почему Канвейлер прислал это?
