Валериан Светлов - Рабыня порока
Она поцеловала кольцо и надела его на свой указательный палец. Затем она протянула ему в обмен свой кисейный платок, который тут же сняла с головы.
– А это тебе, Феликс, на память обо мне…
Офицер прижал платок к своим губам и потом спрятал его у себя на груди.
Между тем надо было торопиться. В окно раздался нетерпеливый стук, и сержант быстро подбежал к Феликсу.
– Господин лейтенант…
– Иду, друг мой, сейчас иду… Марта, дорогая моя, прощай!
Он крепко обнял свою молодую жену, и она замерла в его объятиях. Потом оба подошли к пастору, опустились на колени, и Феликс проговорил:
– Благословите нас, господин пастор.
– Благословляю вас, дети мои! – торжественно сказал пастор. – Да даст Господь Бог тебе, мой дорогой Феликс, с честью и достойно закончить твое служение родине, да хранит Он тебя на всех путях твоих на славу нашего города и войска, на утешение твоей матери и жены. А тебе, Марта, да даст Он, Милосердный, силы перенести твое испытание в разлуке с любимым мужем.
– Аминь! – сказала тетушка Гильдебрандт и заплакала.
Впрочем, плакали все, и даже у пастора навернулись на глазах слезы, а сержант отвернулся, чтобы не дать заметить, как покраснели его глаза.
Затем все отправились провожать Феликса, и комната опустела. В ней стало вдруг темно.
Дрова, тлевшие в очаге, догорели, и угли отбрасывали от себя красный отблеск, накладывая на предметы зловещие краски.
Полнейшая тишина водворилась в комнате, в первый раз за весь этот длинный вечер опустевшей от людей.
Вдруг тихо скрипнула входная дверь.
Стремительно вошла в комнату женщина, одетая с ног до головы в черном, и, пугливо озираясь, точно тысячи призраков гнались за нею, дошла до середины и остановилась.
VII
Не видя никого в таверне, она опять пошла к дверям и стала прислушиваться к голосам, раздававшимся в сенях.
Тетушка Гильдебрандт, прощаясь с сыном, теперь громко рыдала, не будучи в силах сдержать себя, а пастор тщетно старался ее утешить. Плач старухи переходил в истерику.
Феликс вырвался наконец из объятий матери и жены и громко проговорил:
– Прощай, Марта, ты останешься вдовою мертвеца, если счастье изменит мне, или же женою самого счастливого человека на свете, если нам удастся победить. Прощай же, Марта, прощайте, матушка!
Затем голоса смолкли. Все вернулись в таверну. За окном раздался топот копыт нескольких лошадей.
Женщина в черном успела незаметно скрыться за дверьми и юркнуть в сени.
Вбежав в комнату, Марта быстро подошла к окну и старалась проникнуть зрением в темноту осенней ночи; но она ничего не увидела, кроме блеска факелов, исчезавших во тьме и блиставших уже вдали, как две далекие звездочки.
Старуха лежала почти без чувств, вытянувшись в кресле.
Пастор отозвал Марту от окна, и они вдвоем принялись ухаживать за матерью Феликса.
Они наконец привели ее в себя и стали утешать, как умели.
– Война не сегодня началась, – говорил пастор, – и Феликс все время не покидал своего полка, добрая Гедвига, и вы никогда до сих пор не отчаивались… Почему же теперь его отъезд так сильно подействовал на вас?
– Ах, господин пастор, я и сама не знаю. Да, война длится уже давно. Но ведь в эту ночь предстоит отчаянное дело… И потом, как хотите, сердце матери редко обманывает. А сердце мое неспокойно, и оно так тягостно замирает, так больно щемит, как будто предчувствует несчастье.
– Полно, полно, моя добрая Гедвига! – возражал пастор. – Вы устали за этот хлопотливый день, вы больны и расстроены. Вам необходимо отдохнуть, прилечь, заснуть… Бог да хранит вас Своею милостью. Ступайте-ка спать!
– Но мне не хочется спать, я не могу заснуть.
– Послушайтесь меня, это необходимо. Ну, будьте же благоразумной!
Старушка нехотя встала с кресла.
– Марта, – сказал пастор, – возьмите свечу и проводите тетушку. Ей одной, пожалуй, не дойти.
Марта молча повиновалась, зажгла свечу и взяла старуху под руку. Они стали подыматься по лестнице.
– Спокойной ночи! – сказал им пастор. – Я тоже пойду к себе отдохнуть.
И он скрылся вслед за ними.
Когда низенький зал опустел, женщина в черном опять появилась в нем из-за двери.
Прежнего одушевления уже не было на ее бледном, измученном, но поразительно красивом лице. Вся ее тонкая и стройная фигура говорила об утомлении, о бессилии, о жажде отдыха.
Она подошла к креслу и в изнеможении опустилась в него.
Она низко опустила голову и закрыла глаза.
Грохот выстрелов снова возобновился, но он, по-видимому, не производил на нее никакого впечатления, или уж она достаточно успела наслушаться его и привыкнуть к нему, только она ни разу не открыла глаз. Думала ли она о чем или просто дремала, сломленная промчавшейся над ней жизненной бурей или утомлением от тяжелого и долгого пути, трудно было решить, но только веки ее были плотно сомкнуты и губы сжаты, что придавало ее красивому, молодому и миловидному лицу выражение трагического горя.
Выстрелы учащались.
Но вдруг женщина вздрогнула с головы до ног и раскрыла глаза, всматриваясь в полутьму комнаты.
Ступеньки лестницы скрипнули, и на них появилась Марта со свечой в руке.
Женщина быстро встала с кресла и вытянулась во весь свой рост.
Марта, в страшном испуге при виде этого призрака, вскрикнула и чуть не выронила подсвечник из рук.
Обе женщины испугались друг друга.
– Кто вы? – оправившись несколько, спросила ее Марта. – Как вы сюда попали?
– Умоляю вас, не делайте шума! – слабым голосом отозвалась незнакомка. – Дверь была не заперта, и я вошла сюда. О, не бойтесь, не бойтесь меня, я не сделаю вам никакого зла. Какое зло может сделать женщина, еле держащаяся на ногах от усталости и голода? Я долго, долго шла… Сил у меня больше нет. Умоляю вас, не гоните меня, дайте мне кусок хлеба, что-нибудь, чтобы утолить голод… ноги не держат меня…
– Садитесь, – окончательно оправившись, сказала Марта. – Я вам дам все, что у нас осталось. Не бойтесь, я не буду гнать вас, и вы можете отдохнуть или даже переночевать; ведь у нас гостиница…
– О, благодарю вас! Кусок хлеба и приют – вот все, что мне теперь нужно. Вы добрая, я это вижу по вашим глазам, и Бог не оставит вас за вашу доброту…
Она опять опустилась в кресло, и Марта, не расспрашивая ее ни о чем больше, принялась собирать на стол все, что еще осталось от ужина.
При этом она с любопытством, почти забыв свое собственное горе, разглядывала незнакомку.
Странной гостье было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Платье ее было измято и кое-где порвано. Низ юбки был забрызган грязью, и вся она была мокрая.
Марта вновь подбросила в очаг дров, и дрова запылали ярким пламенем. Несмотря на хлопотливый день, на пережитые волнения, на собственное горе, девушка решительно не чувствовала никакой усталости и хлопотала, точно только что встала с постели после крепкого и продолжительного сна.
