Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
«Она не знает!» – с облегчением подумал Лекс.
– О таких вещах порядочные люди предупреждают, – продолжала Ида. – Ты, мой милый, не только себя чуть было не выставил дураком, но и мне мог испортить карьеру. Ты что, всерьез думал оставить в титрах мое имя? Тебе все равно, кто на экране – Ида Верде или чучело? У тебя глаз нет? Хорош режиссер! – Она уже всерьез насмехалась над ним, и он почувствовал, как загорелись его уши.
– Прости… прости… я больше никогда… не буду…
– Еще бы! Ладно, не бубни, не Закон Божий отвечаешь!
Она царственным жестом протянула ему руку.
Он схватил ее холодные пальцы и прижался к ним губами. Да, это была она – настоящая Ида. Ее запах, ее тонкокостная слабая рука, ее идеально гладкая бледная кожа с легким светлым пушком. Как он мог спутать ее с дешевой девкой! Казенная мятая постель в съемном номере… больница, операция, разрезанный рот, перекроенный нос… Идины платья на чужом теле с чужим запахом… Помрачение! Помрачение! Помрачение!
Он задохнулся.
И уже целовал ее пальцы, запястье, нежную ямку у локтя, сдвинул плед и сквозь тонкую шерсть свитера искал губами плечи и грудь.
Именно так какой-нибудь грек покрывал поцелуями полюбившуюся статую с разрисованным лицом и губами, уголки которых скульптор слегка загнул вверх, чтобы создать на мраморном лике легкую улыбку. Скульптура…
«Разве в Иде была когда-нибудь та телесная отзывчивость, тот трепет кожи, встречное обмирание, которыми поглотила его Зизи? И разве важно, похожа Зизи на Иду или нет?» – вдруг пронеслось у него в голове.
– Да от тебя, милый, несет перегаром, как от извозчика. Что за гадкий коньяк ты пил ночью? – сильным движением Ида отодвинула мужа и запахнулась пледом.
– Прости! Коньяк был вполне армянский. Я стосковался. Пойдем в дом, здесь тебе холодно. – Лозинский чувствовал, что должен настоять на своем, что они должны соединиться, и там, в другой реальности, пусть у каждого своей, но где сладость и отрешение, и левитация страсти, все простится. И когда они упадут обратно на шелковые простыни, все будет легче, проще, понятнее.
Ида кивнула, и, приобнявшись, коснувшись губами друг друга, они пошли в спальню.
– Только отвернись, душа моя, – смотри в окошко! Не очень-то получается млеть в таком трактирном угаре. – Ида решительным жестом отвернула его лицо от себя и легла на бок, приняв несколько дежурную позу.
– А ты не сверни мне шею, – принужденно хохотнул Лекс, провел рукой по ложбинке ее позвоночника, задрал свитер и дернул, развязывая, пояс ее пижамных фланелевых штанишек – на ней не было белья.
Бросить на лопатки, как Зизи? Принудить? Притянуть к себе кудрявую голову и смотреть сверху вниз на любовные старания, то подгоняя ее, то благодаря?
Он отдернул руку.
Однако не получается вести себя с Идой так, как с Зизи. Здесь приняты другие манеры – галантная игра, нежные скольжения губ, изгибы тела, балетные па, которые теперь несколько скучны. Но ничего: требуется разгон и… ведь сколько лет получалось…
Он чуть опять не хохотнул: во-первых, почувствовал, что снова пьянеет, во-вторых, его собственные с Идой пассы вдруг привиделись ему ажитацией дурного пошиба синематографа пятнадцатилетней давности: фальшивые любовники заламывают руки в картонном павильоне, который вот-вот на них рухнет.
Да-с, дурной вариант утреннего похмелья – кажется, коньячные пары активизировались. Но надо продолжать.
«Как сказать ему?» – думала Ида.
Ничего ведь не получается. Ни-че-го! Будто на ней панцирь, сквозь который невозможно ничего почувствовать – лишь робкие постукивания по поверхности. Целует, гладит… Ах, господи, зачем так сильно жмет, будто ее тело – боксерская груша или воздушная подушка! Совершенно бессмысленно – ничто в ней теперь не отзывается на его прикосновения: какой-то сплошной спортсменский массаж. Да еще и пыхтит! Интересно, ее тело протестует из-за Рунича? Или из-за ее злости по поводу демарша с дублершей?
Вдруг всплыл захламленный руничевский кабинет в альпийской деревне, заброшенный сад – и по Идиному телу пробежали мурашки, как только она вспомнила его изучающий взгляд, скользящий по ее обнаженному телу. Шуршат дрова в камине, цветы под снегом за оконным стеклом, и Рунич смотрит, смотрит, пока она со смущенным смехом сама не приникает к нему. И что теперь делать с той, альпийской, негой? И будет ли ей дано еще нечто подобное? С кем?
– Мы оба устали, тебе не кажется? – спросила она наконец мужа.
Лозинский, скрывая облегчение, кивнул в ответ и несколько театральным жестом схватился за голову: трещит, ломит – адовы муки, в которых – да! да! да! – сам виноват.
Он к тому же был несколько озадачен: мрамор божественной Верде воздействовал теперь на его мужское естество как лед. Скорее уставший муж, нежели герой-любовник. Лучше бы чашку горячего кофе и безотлагательно – обжигающий душ с пряным травяным шампунем, чтобы прийти в себя после дурной ночи в гостинице.
Потом они долго пили кофе на террасе, перебрасываясь короткими деловыми фразами и глядели друг мимо друга. Обоим было неловко, и оба были рады, что притворство прошло незамеченным. Они заблудились в слишком хрупкой области ощущений и объяснений. Каждый находился сейчас между прошлым и будущим, в разреженном пространстве настоящего, где то и дело кружится голова. Надо ли будет притворяться дальше? Или тела вспомнят все сами и вернутся нежные игры, так забавлявшие обоих? Собственно, никто раньше не считал их играми…
Лозинский подливал Иде кофе, намазывал хлеб маслом и джемом с подобострастной заботливостью, с какой и в лучшие их минуты никогда не ухаживал за ней. Расспрашивал про Альпы, шутил по поводу матримониальной горячки доктора Ломона.
Ида благодарила с нежной снисходительностью, с которой обращаются к милым детям.
– Я поеду прямо в просмотровую залу. Взгляну на рабочие материалы. Ты не возражаешь, дорогой?
Мед капал на скатерть.
Лозинский медлил с ответом.
Неизвестно, что разозлит Иду сильнее: то, что ничего не получилось из апшеронского шторма и всех ее мучений, или застенчивая Зизи.
– Материала слишком много – больше пяти часов. Я попрошу монтажера подобрать для тебя лучшие дубли.
– Сколько сцен придется переснимать?
– Ммм…
– Не надо! Не утруждай себя! Может быть, общие планы и оставим с… – Она хотела сказать «с этой девкой», но сдержала себя. В конце концов, никто не отменял пока блистательную пару Верде – Лозинский.
Он поморщился, обратив внимание на множественное число – «оставим». Она относится к фильму, как к содержимому их общего буфета.
И только один раз Ида сорвалась.
– Надеюсь, ты позаботишься, чтобы я больше никогда ее не видела, – сказала резко, неприятно.
