Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Ярость охватила ее. Перед глазами поплыло.
Она вскочила и бегом бросилась к двери. Повернула обратно. Упала в кресло. Снова вскочила.
Она всегда считала Лекса идиотом, а дурой-то оказалась сама. И с чего она вдруг решила, что он будет хранить ей верность? Почему была так уверена в его любви? Потому что имела над ним власть? Но поддаваться чужой воле – еще не значит любить.
Она бросила взгляд на экран, где в тягучей истоме сплелись два тела. Камера смотрела на них сбоку, и Иде был виден профиль Лекса. Но вот он на секунду повернул голову в сторону камеры, и Ида замерла. Такого счастья, такого сладкого и мучительного, и даже растерянного счастья она никогда не видела на его лице.
«Ну вот, я разобралась и с этой любовью», – устало и опустошенно подумала она.
Все, что было между ними эти годы, началось с войны – давней войны в его московской студии. Они объявили друг другу войну и взяли друг друга в плен. Как добычу. И вся цена их любви – это цена обладания добычей. Кто принесет с войны больше трофеев? Кто генерал, а кто – рядовой? Кто кого победит? Все, что угодно, только не любовь.
Ну раз так, она объявит последний бой. Великая Ида Верде останется верна себе.
Она взяла в руки микрофончик.
– Отрежьте мне последние сто метров этой пленки.
Мелькнула мысль, что киномеханик тоже все видел и может рассказать. Или не видел?
Ида недобро засмеялась.
Да, газетчикам – это лакомый кусок, а фильму раздерут на кадры. Если когда-нибудь кто-нибудь ее доснимет.
Пусть Лекс боится, что все узнают. Ей бояться нечего.
Глава двенадцатая Ида принимает решение
– Хорошенькая? Ладно, присылайте девицу, Лозинский. Роль не обещаю, но эпизодик дам – будет подыгрывать Иглинскому, если хитрец опять не сбежит на гастроли. Кланяйтесь богине Верде, – в телефонной трубке раздались короткие гудки.
Лекс откинулся на спинку кресла. С новоявленным специалистом по «быстродействующим» мелодрамкам – Кольхеном Ланским – он познакомился довольно давно. Легкий парень! Каким он сам когда-то собирался быть. А теперь… Легко сказать – выгони дублершу! А что с ней делать – посадить на поезд, на пароход, в аэролет, куда угодно, только чтобы ноги ее не было на съемочной площадке Идиного фильма? Идиного фильма! Он что, с ума сошел, уже сам называет фильм Идиным! Не успела приехать, как все сразу начало вертеться вокруг нее!
Но что, однако, делать с той сладкой дрожью, которая охватывает его, когда он одевает Зизи, как куклу, в Идины тряпки, а потом принуждает участвовать в своих фантазиях? Отчего все-таки она так податлива? Как будто у нее нет своих желаний, формы, как будто ее можно проткнуть пальцем. Выгнать! Попробуй выгони такое облако!
Ладно, пусть пока покрутится на площадке у Кольхена. Встречи на время придется отменить. А там видно будет.
Лозинский встал и распахнул окно.
Сыпал мелкий дождь. День был тяжелый, паркий, как будто воздух состоял из воды.
Он увидел, как по дорожке от просмотровой залы в сторону ворот быстро идет Ида в новом пальто, похожем на солдатскую шинель. Неужели уже отсмотрела пленки? Или он не заметил, как прошло несколько часов?
Он хотел было окликнуть Иду, но передумал и захлопнул окно.
Позвал одного из ассистентов, черкнул на бумаге несколько слов – надо было отнести Зизи записку, чтобы она завтра явилась к Кольхену на пробы, – протянул записку ассистенту, но тоже передумал, разорвал бумажку и бросил в корзину. Он сам все скажет.
«Последний раз», – сказал себе Лозинский, забыв, что только что решил отменить встречи.
И когда шел под дождем к своему авто, и когда садился в новенький, сияющий алым лаком «Бьюик» – подарок Иды к пятилетию свадьбы, – все твердил и твердил: «Последний раз, последний раз, последний раз». Так же, как пять лет назад в Москве, когда несся под колкой снежной крупой объясняться в любви надменной злой девчонке Зиночке Ведерниковой, твердил как в горячке: «Один раз! Всего один раз, и больше никогда!»
Домой Ида попала, когда уже начали сгущаться сумерки раннего вечера.
Ее била легкая дрожь. Нервный озноб – вот новость, она всегда прекрасно владела собой и даже шутила, что ничего не может вывести ее из себя, разве что криво надетая шляпка. Но сегодня – какое-то наваждение! Или почудилось? Что, она сама теперь придумывает себе химеры и сама же их боится? Это такое последствие болезни? Жара и бреда?
Но ведь что-то было! Было!
Она шла к воротам студии, засунув руку глубоко в карман, где лежал, туго свернутый в рулон, кусок пленки. И шаги. Она явственно слышала за спиной чьи-то шаги.
Остановилась. Оглянулась. В туманной дождевой взвеси ничего не разглядеть. Пошла быстрее. Тот, за спиной – так ей казалось, – тоже быстрей заскрипел по мокрому песку дорожки.
С трудом сдерживая себя, чтобы не побежать, она добралась до авто и упала на сиденье.
Попыталась засмеяться. Тоже мне, нервная дамочка! Да кто угодно мог идти сзади по своим делам. Мало ли людей бегает по аллеям «Парадиза»! И с чего она решила, что кто-то ее преследует? Она что, шпионка? Преступница?
Она снова засунула руку в карман и нащупала моток пленки. Не такая уж большая драгоценность, чтобы за ней охотился кто-то, кроме Лекса. А он не знает, что пленка у нее. Или уже знает? В любом случае глупо таскаться по пятам.
Ида глубоко вздохнула и опустила стекло. В машине было душно. Влажный воздух не принес облегчения. Она чуть ослабила узел шарфа и постучала в стекло, отделяющее ее от шофера. Поехали!
Шофер нажал на педаль. Авто, слегка подскочив, рвануло с места.
Ида поморщилась. Пора менять этот драндулет. Ему уже два года. Порыв ветра, ворвавшегося в салон, подхватил длинный шелковый хвост шарфа, и тот вылетел наружу, весело заплясав, словно диковинный пестрый змей.
Внезапно Ида почувствовала, как что-то душит ее. Она не могла повернуть голову, но, скосив глаза, увидала натянувшийся струной конец шарфа.
«Видимо, зацепился за ось колеса», – мелькнуло в голове.
Колеса вращались все быстрей. Шофер прибавлял ход. Узел затягивался все туже.
Ида уже не могла дышать. Черные круги поплыли перед глазами. Мысли мешались.
«Вот и все, все, все», – стучало в голове.
Она попыталась крикнуть, но лишь беззвучно открыла рот. Рвала на себе шарф, но пальцы не могли уцепиться за тугой узел, соскакивали вниз, и Идины идеальные ноготки обдирались о грубую ткань пальто.
Внезапно пришло видение – кинопленка наматывается на широкую бобину. Только вместо центрального штырька у бобины – ее, Идина, шея. На пленке – она знает это – кино про ее жизнь. Оно не очень длинное, но Ида думает о том, что надо сократить, что переснять, а что перемонтировать. Вроде бы ничего. Идина жизнь – совершенство. Ведь она сама ее придумала. Вот только последние сто метров пленки… Выпадают из общего сюжета. «Отрежьте последние сто метров, – слышит Ида собственный голос. – Их надо выбросить. Иде Верде нельзя изменить».
