Жанна Монтегю - Укрощенная любовью
Восторг спал, и вот она уже лежала на одеяле посреди леса, пытаясь собрать воедино обрывки мыслей, прячась за них, стыдясь того, от чего еще несколько мгновений назад она звонила в колокола триумфа.
Наконец, он заговорил:
– У меня на спине еще долго будут следы от твоих ногтей…
Но в его голосе звучала нежность и удовлетворение, а Беренис слишком устала, чтобы думать. Завтра он снова доведет ее до отчаяния, но сегодня была лишь эта волшебная ночь, яркая от лунного света, наполненная монотонным жужжанием насекомых.
Она уютно устроилась рядом с ним. Ее ресницы, словно шелковые веера, лежали на щеках.
– Спи, mon amour, – прошептал Себастьян и очень тихо начал петь старую французскую детскую песенку, нежно укачивая ее, лаская ее волосы.
– Колыбельная? Для меня? – пробормотала она, растерявшись от изумления.
– Ну, да, – ответил он мягко, и в его голосе была грусть, которая тронула ее. – Я когда-то пел ее одной очень дорогой для меня маленькой девочке.
Беренис очень хотелось расспросить его, но она не в силах была облечь это в слова, скользя на розовых облаках сна. Вскоре по ее ровному дыханию Себастьян понял, что она спит, и был рад. Значит, она все-таки доверяла ему. Словно вверяла ему себя, свое тело и душу, ища защиту в его надежных руках. Он долго лежал без сна, наблюдая за плывущей по небу луной, находя странное удовлетворение в том, чтобы вот так просто обнимать ее, словно ее тело было барьером, защищающим от демонов прошлого и превратностей судьбы, давая ему силы смело смотреть в лицо всему, что бы ни ждало в будущем.
Беренис проснулась раньше Себастьяна в той тишине, которая предшествует рассвету. Она лежала, храня тепло его тела, ощущая, как их ноги переплелись под одеялом, чувствуя его сильное плечо под своей головой. Она улыбнулась, еще полусонная после прошедшей ночи, но уже впитавшая сладкие мгновения настоящего, и наслаждалась крошечным оазисом покоя и гармонии. Она удовлетворенно вздохнула, поудобнее устраиваясь в его объятиях.
Казалось, во время того страстного единения, когда она покорилась собственным желаниям, какая-то часть ее существа покинула ее, чтобы слиться с ним, унеся с собой весь страх и горечь. Но когда она стряхнула остатки сна, воспоминания о собственной пылкости заставили ее устыдиться, и те сомнения, от которых она так небезуспешно пыталась избавиться, снова вернулись и безжалостно завладели ее душой. Ни разу, даже находясь на вершине, он не сказал о любви… О, он завлекал ее пылкими словами, которые обычно мужчина говорит женщине, когда кровь его бурлит, но ни разу не дал понять, что ему нужно нечто большее, чем объятия страстной любовницы.
Беренис перевернулась на спину. Боль и обида поднимались в ней, сжимая сердце острой тоской: если бы только он любил ее… Мысль о том, чтобы и дальше отдаваться во власть его страсти без любви, была для нее невыносима. Но в то же время теперь, когда она призналась себе в своих истинных чувствах, сможет ли она когда-нибудь найти в себе силы отказать ему?
Она поднялась, охваченная странным душевным волнением, и со смесью жалости и неясности посмотрела на лицо спящего Себастьяна. Сердце ее так сильно сжималось от любви, что она знала – это чувство может погубить ее, если только дать ему волю. Это тепло, эта боль, этот внезапный прилив нежности ослабляли ее оборону. Она не хотела этого, не просила и снова жаждала своей свободы, чтобы убедиться, что не принадлежит никому, кроме самой себя. Себастьян мог растоптать ее, унизить, больно ранить долгим отсутствием, равнодушием или презрением. Быть может, он даже выставит напоказ своих любовниц, а она будет беспомощной жертвой этой безрассудной любви.
Сейчас, когда он спал, его лицо казалось совсем другим, незнакомым. Резкие черты разгладились, и через трехдневную щетину проступало какое-то мальчишеское выражение. Несмотря на душевное смятение, Беренис ужасно хотелось обнять его, заботиться о нем с почти материнской нежностью, но на сердце у нее было тяжело. Она прекрасно понимала, что как только он проснется, то снова превратится в презрительного, грубого негодяя, который пугал и бесил ее.
Несколько минут спустя он встал, быстро поднял всех, и через полчаса они уже были в седле. На этот раз они двигались без отдыха. Он скакал, словно ветер, покрывая милю за милей с необычайной скоростью, так что к полудню они оставили лес позади и выехали на неровную тропу, которая петляла среди скал, а далеко внизу море билось о каменистые отвесные берега. Наконец, они остановились, глядя на затерявшуюся среди скал бухту, где полоса слепящего белого песка встречалась с простором голубого океана. Это место называлось Мобби Коув и было конечной целью их путешествия.
Тропинка спустилась вниз, и Беренис с удивлением обнаружила, что стоит перед распахнутыми двустворчатыми, заостренными кверху, наполовину заросшими травой и кустарником воротами. От них вела дорожка к полуразвалившемуся дому, который когда-то, очевидно, был великолепным, но теперь находился в печальном состоянии запустения. Беренис ожидала чего угодно, только не этого. Она как-то не думала, что их нескончаемая дорога приведет к обитаемому жилищу. Но какому!
Дом был большой, несуразный, построенный в стиле английских Тюдоров из камня и бревен, с двускатной крышей. Часть ее обрушилась, и решетчатые окна с крошечными стеклами смотрели, словно пустые глазницы, из-под разрушенного карниза. Орнаментальная каменная резьба разрушилась во многих местах, тяжелая дубовая парадная дверь повисла на почерневших петлях.
Беренис спешилась, а в это время из такого же заброшенного флигеля позади дома вышел высокий мужчина, чтобы поприветствовать их. Его глаза и зубы сверкали на самом черном из всех лиц, которые Беренис когда-либо приходилось видеть, а широкая улыбка понемногу развеяла мрачное настроение, охватившее девушку при виде ее нового дома.
– Хозяин! Добро пожаловать в Бакхорн-Хаус! – обратился он к Себастьяну низким, раскатистым голосом, который, казалось поднимался откуда-то из недр его массивного живота. – Давненько вы не бывали здесь. А уж как обрадуется Джесси, когда увидит вас!
Грег шепнул Беренис, что мужчину зовут Адам. Адам был одет в потрепанный малиновый сюртук, полы которого не сходились на его широкой груди; бриджи ярко-зеленого цвета доходили до колен, ниже которых ноги оставались голыми. Обуви на нем не было. Он поклонился, не скрывая радости, что снова видит Себастьяна. В это время подбежали другие обитатели Бакхорн-Хауса – мужчины, женщины и дети, белые и черные, и те, кожа которых отливала всеми возможными оттенками между этими цветами. Где-то во дворе залаяли собаки, и люди Себастьяна начали спешиваться, радостно приветствуя встречавших. За этим последовали возгласы, похлопывания и объятия, и Грег по-дружески стиснул Адама, воскликнув:
