Елена Арсеньева - Звезда моя единственная
Решено! Однако где она возьмет траву, где возьмет волшебный любисток? Сейчас уже пора идти готовиться к балу, одеваться, у нее нет времени выйти, да и что толку искать эту траву на улицах и в саду, за ней нужно в лес…
Ах нет, все не так плохо! Ведь недавно был Духов день. И, по обычаю, всякий должен был оросить слезами пучок травы зури, которой потом украшали божницы. Обычно Мэри с сестрами со смехом кое-как выжимали из себя слезы (как-то раз даже пришлось послать горничных девушек к поварам за луком, вот ужас-то был!), однако в этом году она рыдала от всего сердца, оплакивая все горести своей жизни… а их немало, немало накопилось! Но ведь зуря – это и есть любисток! У нее есть трава для заветного венка!
Решено! После бала…
Если бы кто-то узнал, что герцогиня Лейхтенбергская намерена в ночь на Ивана Купалу пытать счастье, словно простая крестьянка, это был бы скандал. Ну и что! Мэри вздернула подбородок. Ведь нынче – «бал с мужиками». Значит, сам Бог велел!
* * *Непременным условием приглашения на придворные балы было представление императору или императрице. Но «бал с мужиками» давали только раз в год. От обычных официальных и домашних он отличался тем, что во дворец пускали всех желающих. Никакого различия сословиям не было – мещане, купцы – пропускали всех, одетых возможно прилично! Вернее, тех, кто мог пробиться.
Полиция счетом впускала народ. На самом деле, более четырех тысяч человек никогда не было, да и то давка стояла страшная. Людям до смерти хотелось увидеть «царские сокровища», оттого по углам стояли горки, на которых были выставлены золотые кубки, блюда и прочее. Ни фарфор, ни серебро не ставили. Это не производило такого впечатления, как золото.
Из Таврического дворца доставили скамейки и расставили их в нишах под окнами и вдоль стен. Всякому попавшему в зал непременно полагалось угощение. Рядом с горками, наполненными драгоценной посудой, стояли столы с белыми булками, лакеи сами разливали чай и сами размешивали в кружках сахар ложечками… чтобы кто-нибудь не позарился на господское добро.
Император внушал семье, что их долг – находиться в этот вечер среди народа. Александра Федоровна, в золотой парчовой душегрейке, шитой изумрудами и рубинами, в юбке из серебряной парчи, расшитой золотом, усаживалась в Георгиевском зале за карточный столик, играя с министрами в свое любимое «макао». Для того чтобы зреть императрицу, в зал впускали не более десяти человек зараз. Они с трепетом проходили мимо государыни, некоторые порывались упасть в ножки, да охрана сдерживала верноподданнические чувства. Великий князь Александр Николаевич и его сестры вслед за отцом обходили залы, переполненные народом.
Николай Павлович повторял беспрестанно:
– Господа, пожалуйста… – и перед ним раздвигалась толпа.
Мэри привыкла к таким балам, но сегодня волновалась необычайно. На ней был золотой парчовый сарафан, голубая бархатная душегрейка, отделанная бахромой из жемчуга, и бриллиантовая ривьера на лбу, напоминающая сверкающий поток, струящийся по волосам.
Мэри бросала по сторонам взгляды, улыбалась, однако словно пелена застилала нынче эти многочисленные, ошеломленные, порой испуганные, иногда улыбающиеся лица. Глаза скользили по ним, не видя, отмечая только что-то особенное: вот высокий, статный седой человек – косая сажень в плечах! – напоминающий постаревшего Илью Муромца, вот мелькнул Григорий Строганов с этим своим напряженным, ищущим взглядом темных глаз… он повзрослел, он уже не мальчишка, теперь это блестящий конногвардеец и красавец, однако прежняя любовь терзает его… обычно он владеет собой, и только когда глаза их встречаются, как встретились сейчас, Мэри видит, что для него ничего не изменилось… а для нее?! Вот женщина с иконописным лицом мученицы, вот веснушчатая толстуха с такой улыбкой, на которую нельзя не улыбнуться в ответ, опять Строганов, вот необычайно красивая девушка с длинной, чуть не до подколенок, русой косой и огромными черными глазами. Наверное, у такой красавицы от женихов отбою нет. А она гадала ли когда-нибудь на Ивана Купалу? Строганов оказался с другой стороны, смотрел неотрывно… Огромный рыжий мужик, отчего-то напоминающий Малюту Скуратова, хищно озирал горку с золотой посудой. Строганов, оказавшийся рядом, ткнул его под бок, Малюта Скуратов смешно ойкнул, встретился глазами с Мэри и испугался, побледнел… Мэри, чтобы не смущать его, отвела глаза – да и замерла, наткнувшись взглядом на покрытое красной коркой шрамов лицо темноглазого человека. Испуганно моргнула – и человек исчез, словно привиделся ей.
Тот самый, которого она видела сегодня из окна! Да нет, быть не может, ей померещилось. И все же она с опаской озиралась, но, чудилось, весь люд честной исчез, теперь всюду мелькал только Строганов, Строганов…
Почему он не в полку? Почему он здесь? А Максимилиан сослался на какие-то служебные дела.
А впрочем, зачем ей Максимилиан?
И он ей не нужен, и она ему не нужна!
Мэри пошла дальше, улыбаясь, глядя по сторонам, но никого не видя. И снова то тут, то там мелькал неотступный Строганов.
Обычно императорская семья оставалась среди народа до восьми часов вечера, а затем удалялась, расходились по своим комнатам и фрейлины, но при этом гости могли оставаться до полуночи.
Мэри ушла из зала с головной болью, отказалась от ужина. Простилась с родителями и пошла пешком к себе во дворец, невзирая на возмущение Матвея Виельгорского, своего офицера свиты, который настаивал на том, чтобы подали экипаж. А Мэри просто хотелось подышать воздухом. В Мариинском зашла проведать на ночь детей и тихо легла у себя. Чуть подремывала, не подпуская сон, боясь проспать.
«Скорей бы они разошлись!» – думала нетерпеливо. Чтобы скоротать время, начала плести венок. Долго думала, как укрепить в нем свечку, потом смекнула: нужно свечку поставить на малую дощечку, а ее опустить на воду в середине венка. Тогда они вместе поплывут.
Затеяла искать такую дощечку – разумеется, не нашла, да и не могло ничего подобного оказаться в ее комнате. Вдруг слезы навернулись на глаза от неудачи.
Неужели придется отказаться от гадания? Но она уже не могла, отчего-то казалось, сегодня ее судьба решится. Подумав, взяла толстый французский роман, недавно привезенный из лавки, оторвала одну обложку. Пожала плечами, дивясь сама себе. Вышла на балкон.
От Зимнего еще доносился шум – народ расходился неохотно.
Мэри, не вызывая горничную, накинула темный плащ на домашнее платье и осторожно, через боковую дверь, вышла из опочивальни. Не только в Зимнем имелись укромные дверцы, через которые можно было украдкой выскользнуть на волю, были они и в ее дворце, и Мэри была тут сама себе хозяйка, а все же она старалась идти как можно тише, чтобы никто не слышал ее торопливых шагов. Она прикрывала ладонью маленькую свечку, пламень трепетал, но не гаснул.
