Скиталец - Антихристов кучер
Обзор книги Скиталец - Антихристов кучер
Антихристов кучер
Комната Александра Ивановича была неприглядна; единственное низенькое окно упиралось в покачнувшийся забор, около которого были навалены кучи навоза. Солнце очень редко заглядывало к Александру Ивановичу, как бы стыдясь мерзости запустения, царившей в его логовище: убогая кровать, занимавшая большую часть крохотной комнаты, оставалась всегда "разверстой", у окна печально стояли некрашеный стол и два хромых и продавленных стула, по углам висели паутины, на полу была грязь, плевки и окурки, но главное, что прежде всего бросалось в глаза, - это обилие пустых бутылок в комнате Александра Ивановича: они были различной величины, большие и маленькие, из-под пива и водки и нестройной толпой стояли на окне, как любопытные зрители жизни Александра Ивановича. Они попадались на столе, на стульях, в углах и нескромно выглядывали из-под кровати. На ней лежал Александр Иванович, только что пробудившийся от сна. С головы он походил на бубнового короля, а может быть, и на изображения святых, как их обыкновенно рисуют на иконах: с длинной бородой и длинными волосами, с аскетическими чертами лица, хотя на этом только и кончалось последнее сходство. Длинный нос его был несколько красен, лицо измято, веки опухшие. Проснулся он в мрачном настроении алкоголика, пьянствовавшего очень долго. Он чувствовал, что в голове его "сидит" что-то тяжелое, огромное и давящее. По мнению Александра Ивановича, это был "медведь". Тяжесть сидящего "медведя" причиняла страдание не только голове Александра Ивановича, но и душе его. Голова его совершенно не работала, в ней не было решительно ни одной мысли, а только царило какое-то тупое и неподвижное состояние. Но зато душа его страдала невыносимо. Прежде всего, он чувствовал поразительное равнодушие ко всему на свете и положительное отвращение к жизни: она казалась ему каким-то скучным и тяжелым бременем. Потом, его тяготило беспричинное ощущение страха, почти ужаса, неизвестно перед чем. Ему казалось, что вот-вот сейчас должно совершиться с ним что-то страшное, хотя он был вполне уверен, что ничего подобного не случится. Ему казалось, что он уже совершил какое-то ужасное преступление, вроде убийства, и вместе с тем сознавал, что ничего подобного не совершил.
Он знал, что состояние беспричинного страха, равнодушия и отвращения ко всему проистекало от того, что он пробудился после многодневного, мрачного, грязного и отвратительного пьянства. Его мучил тонкий, но неумолкающий голос, раздававшийся в его душе, укоряющий, требующий, яростный, настойчивый, властный. Он, этот голос, укорял Александра Ивановича за всю его жизнь, за все, что он сделал, и за все, что он не сделал, за бесплодно убитые лучшие годы жизни, за погибшие мечты, за безвозвратно уплывшую молодость, за полинявшую дружбу и заглушенную любовь, за те счастливые случаи, которые представлялись ему в жизни и которыми он не воспользовался, за хороших, честных, красивых женщин, с которыми он когда-то давно встречался в жизни, которые тогда могли бы его полюбить, а теперь не встретятся и не полюбят.
Этот голос назойливо укорял его за всю бесполезность и бесплодность его существования, за мрачное одиночество сердца, за всю его ненормальную жизнь, лишенную всех радостей, доступных людям, и, наконец, за пропитое месячное жалованье и за вексель, который он выдал Антихристову Кучеру. И ему представилась ненавистная фигура Антихристова Кучера, его Друга, еврея-ростовщика.
Антихристов Кучер, издавна носивший это прозвище, был известен положительно всему люду, скрипевшему перьями во всевозможных канцеляриях, находившемуся с ним в постоянных и таинственных сношениях. Всегда можно было встретить при любом разбирательстве у мирового судьи его длинную, сухую фигуру с длинной рыжей бородой по пояс, со строгим взглядом впалых глаз из-под сдвинутых рыжих бровей, одетого в длинную серую крылатку и с длинным посохом в руках. Он походил на библейского патриарха или, по чьему-то странному сравнению, на того кучера, который будет у антихриста.
Каждое двадцатое число его зловещая фигура появлялась и в приемной канцелярии, где служил Александр Иванович, и тогда многое множество канцелярских душ приходило в беспокойство и трепет: ему были все должны по векселям, и он, как Люцифер, приходил, неумолимый, требовать уплаты, отбирать полученное жалованье. Что же касается Александра Ивановича, то он давно уже находился в вечном рабстве у Антихристова Кучера, никогда не получал своего жалованья, а всегда брал и деньги, и одежду у этого ростовщика, с которым находился в тесной дружбе, в то же самое время ненавидя его, как раб ненавидит господина. У него всегда являлось желание избежать встречи с Антихристовым Кучером, он тайно брал под мышку верхнее платье и шапку и стремился ускользнуть из канцелярии с черного хода, но бдительный заимодавец почти всегда настигал лукавого должника в дверях, и тогда тот без сопротивления покорялся воле своего поработителя. Антихристов Кучер, как Мефистофель, увлекал своего Фауста во все погребки и трущобы, прельщал его всеми наслаждениями жизни, наталкивал на все злое и греховное. Там-то в бессознательно-пьяном виде он и подписывал те ужасные векселя, по которым Антихристов Кучер умел получать с него один и тот же долг по два и по три раза. Но особенно ужасал он Александра Ивановича тем, что вовлекал его в пьянство. Не будь Антихристова Кучера, Александр Иванович, может быть, и не пил бы так ужасно и продолжительно; но этот демонический ростовщик со змеиными глазами имел над ним какую-то странную, гипнотическую власть, которой Александр Иванович не мог противиться.
Александр Иванович страстно желал бросить пить, потому что пьянство не доставляло ему никакой отрады, а, напротив, усугубляло то мучительное чувство неудовлетворенности жизнью, которое постоянно живет в душе некоторых людей. На службе про Александра Ивановича говорили, что он "канцелярский гений", у него
была огромная память, блестящие способности, быстрая сообразительность и уменье схватить "суть" дела. Он был незаменим; вот причина, по которой его не выгоняли со службы. Но к службе он относился халатно, скрепя сердце, она не удовлетворяла его, и он смутно чувствовал горечь своей неудавшейся жизни. Он давно уже махнул рукой на эту жизнь, на свои студенческие мечты, даже самую способность мечтать он давно утратил, но тем не менее какое-то глухое сожаление, раскаяние и мрачное сознание непоправимости всего им сделанного, всего прошедшего и невозвратного постоянно сочилось в его душе, как тонкий яд, как медленная отрава. Не это ли служило причиной, что он поддавался искушениям Антихристова Кучера? Не жил ли другой Антихристов Кучер в нем самом, и не его ли голос раздавался в душе Александра Ивановича, укоряя, терзая и вместе с тем толкая к состоянию забытья и нечувствительности?..
Александр Иванович долго лежал на своей грязной постели, тупо смотрел перед собой и стонал. Он стонал не столько от той тупой боли в голове, которую причинил ему "медведь", сколько от душевных страданий, от гнетущей тоски, отвращения ко всему и беспричинного страха.
Но Толкуниха поняла эти стоны проще: она тихонько отворила дверь, осторожно просунула свое добродушное старушечье лицо в комнату Александра Ивановича и проговорила с участием:
- Будет тебе стонать-то, Александра Иваныч! Рассолу не хочешь ли, огурчиков, капустки? Чай, стучит в голове-то? Дай, я тебе к ней канпресс приложу... Да уж бросил бы пить-то! Ишь как маешься, сердечный!..
Если бы кто-нибудь мог приложить компресс к душе Александра Ивановича, он бы очень обрадовался, но, конечно, Толкуниха не имела такого компресса, и он отвечал ей глубочайшею октавой, приобретенной долговременным возлиянием:
- Водки бы мне! Пройдет и без компресса!..
Толкуниха вздохнула, покачала своей седой головой и скрылась...
Александр Иванович знал, что она сейчас принесет полбутылки и огуречного рассола. Это было вернейшее, испытанное средство для изгнания "медведя". Александр Иванович жил у Толкунихи на квартире лет пятнадцать, и она за ним ухаживала, как за ребенком, несмотря на то, что в хмелю он был страшно беспокоен, наводнял комнату бутылками и друзьями, шумел и пел диким голосом среди глубокой ночи свою любимую песню: "Подуй, подуй, погодушка". Толкуниха все сносила, "жалела" его и окружала бескорыстными попечениями.
Есть такие личности из числа простых деревенских квартирных хозяек, обладающих замечательным терпением и терпимостью к недостаткам других. Эти простодушные создания, ходящие в сарафане и "котах" из грубой кожи, отличаются нежностью души, истинной деликатностью и совершенным отсутствием эгоизма, так свойственного всем цивилизованным людям. Они как бы воплощают в себе то коллективное величие души простого русского народа, которое проявляется в сострадании к преступникам и падшим людям. Им свойственно бессознательное самоотвержение и широкая терпимость. Не странно ли, что в образованных классах почти никогда не встречаются подобные личности?
