Мюриел Болтон - Золотой дикобраз
— Ах вот оно в чем дело! — вскричал Людовик. — Вот, значит, как это все было сделано! Король просто обманул этих достойных людей, они думали, что подписывают подтверждение о получении земель, а король потом ниже сам приписал лживые свидетельства.
Он немедленно доставил это письмо Папе.
Но ничего не произошло. Папа только покачал головой — это письмо носит частный характер и ничего изменить не может.
Он сожалеет, но оснований для аннулирования этого брака не видит. И это решение его окончательное. Он всегда рад видеть у себя герцога Орлеанского, но только не по этому поводу.
Папа благословил Людовика и отпустил с миром.
Мрачный добрался Людовик до своих апартаментов и приказал Максу собираться в дорогу. Через несколько дней они выезжают. Затем зашел к Дюнуа и рассказал ему о своей последней встрече с Папой.
Все. Их миссия закончена. Больше здесь делать нечего, теперь все дела во Франции — надо встретиться с кардиналом Бурже и епископом Руанским и заручиться их письменными свидетельствами.
Дюнуа стоял посередине комнаты в странной позе. Взгляд его был каким-то туманным, а лицо бледно-серым.
— Что с тобой, Дюнуа? — отрывисто бросил Людовик.
Дюнуа из стороны в сторону покачал своей большой головой.
— Не знаю. Чувствую так, как будто в меня вселилась тысяча чертей.
— Вид у тебя неважный, — встревоженно пробормотал Людовик. — Ты должен лечь в постель.
— Какая постель… Я не болен. Это пройдет…
С этими словами он повалился вперед, на пол. Людовик успел подхватить его, иначе он разбил бы себе голову о мраморный камин.
Людовик крикнул Макса и Иосифа, но к тому времени, как они прибежали, он уже сам уложил своего друга на постель. Ужасно было видеть Дюнуа без чувств, с серым лицом. Дюнуа, который никогда в жизни не испытывал ни малейшего недомогания.
Собрались доктора и принялись спорить. Это лихорадка (а в те времена любая болезнь была лихорадкой), нет, это что-то с легкими, это желудок, нет, это сердце. Но в одном они были единодушны — Дюнуа серьезно болен.
— Дни и ночи просиживал Людовик у его постели, наблюдая за беспомощными докторами, видя, как его друг стремительно теряет вес, слабеет день ото дня.
Почти каждый день Дюнуа пускали кровь. Считалось, что таким способом можно изгнать болезнь. Это продолжалось до тех пор, пока однажды Людовик их не остановил. Не лучше ли оставить бедному Дюнуа хоть немного крови, «на развод». Лихорадка Дюнуа продолжалась. Он часто бредил. Временами приходя в сознание и видя рядом Людовика, слабо улыбался.
— Что, умираю? — спросил он однажды.
— Какая чепуха, — твердо сказал Людовик и помолился в душе Господу, чтобы слова его оказались правдой.
— Это хорошо, — пробормотал Дюнуа. — Не хотелось бы умереть в Италии.
— Ты умрешь во Франции.
— Не хочу умирать в постели.
— Ты не умрешь до девяноста лет.
— Умереть на коне, — продолжал Дюнуа. — Лучшего места не придумаешь.
— Не такое уж это и удобное место.
Но Дюнуа настаивал.
— Умереть на коне… на быстром коне, с мечом в руке… и… во Франции… только не в Венеции, там слишком много воды.
— Нет, не в Венеции, — заверил его Людовик. — Я обещаю тебе — во Франции и на коне.
— Будь я проклят, если этого не произойдет, — неслышно пробормотал Дюнуа и безжизненно откинулся на подушки.
Шли дни, недели, и Дюнуа удалось победить болезнь. Он начал медленно поправляться, набирать вес. Но еще много пройдет недель и месяцев, прежде чем он сможет опять путешествовать. И это угнетало, ведь из-за него и Людовик теперь сидит на месте, не вступая в битву с королем.
Много раз предлагал он Людовику отправляться без него, но тот не желал даже слышать об этом.
В эти тревожные дни Людовик осознал, как много значит для него этот крепкий преданный кузен. За исключением, пожалуй, Анны, Дюнуа был его самым ближайшим другом, и даже если придется ждать долго, он будет ждать до весны, пока Дюнуа не окажется в состоянии сидеть в седле и сможет выдержать дальнюю поездку.
— Мы будем ждать вместе до тех пор, — твердо заявил он Дюнуа, — пока конь не сможет нести тебя. Но если ты снова заведешь об этом разговор, мы будем ждать, пока ты не сможешь нести коня.
Глава 9
— Ален, ты меня любишь?
Казалось, по замку Блуа бродит эхо с этим вопросом, который шепотом задавала де Морнаку Мария и нетерпеливо ожидала подтверждения.
— Ален, ты меня еще любишь?
Она начала задавать этот вопрос через месяц после свадьбы, когда вдруг испугалась, что совершила ошибку, когда вдруг внезапно поняла, что быть женой де Морнака это совсем не то, что она предполагала. Он был с ней телом, и то не так уж много, ну а душой… (если таковая у него водилась, в чем она начала в последнее время серьезно сомневаться). В общем, он дал себя ей не больше, чем она имела прежде. Вместо тесного общения, Мария почувствовала себя еще более одинокой, ибо он проявлял больше интереса к хозяйству, а большинство ее друзей сразу куда-то исчезли. Все они считали, что она залетела слишком высоко. Иметь такого любовника совсем даже неплохо, но выходить замуж только для того, чтобы все знали, что вы были любовниками… Те немногие друзья, что с ней остались, тоже были потрясены. Они называли ее «бедная Мария», гордились своей верностью, старались как-то заглушить скандал, возникший вокруг нее.
Одного-единственного визита ко двору для нее было достаточно. Домой она вернулась взбешенная — эти шуточки, эти смешки за спиной, да и почти что прямо в лицо. И этот ее постоянный рефрен «Но все это неправда!», когда речь заходила об отце Людовика, звучал сейчас довольно глупо.
Она часто плакала по ночам и, когда уже была не в силах переносить одиночество, поворачивалась к безмятежно спящему де Морнаку.
— Ален! — шептала она, слегка трогая его за плечо. — Ты спишь?
Он медленно продирал глаза и бормотал что-то несвязное.
— Ален, ты спишь?
— Что, что?.. Конечно, я спал. Что случилось?
— Мне приснился страшный сон. Поговори со мной, чтобы я могла его забыть.
Поговорить! Посередине ночи, и это после того, как все, что он хотел сказать, он ей уже сказал пару часов назад. Ну, что это за женщина, обожает вести разговоры по ночам!
Но де Морнак смягчался и прижимал ее к себе, чтобы она могла забыть свой страшный сон.
— Что тебе снилось? — сонно спрашивал он.
Она начинала плести какой-то длинный рассказ о том, как ее куда-то везли на лошадях, и все такое прочее. Выдумывала всякую чушь, лишь бы что-то говорить и слышать его голос, который он изредка подавал. И вот в тот момент, когда он уже снова начинал засыпать, она и задавала свой коронный вопрос:
