Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне

Рослый, коренастый мужчина стоял напротив, робко глядя на нее сквозь круглые стекла своих никелированных очков, и улыбался. Тогда же она одолжила ему «Одиссею» в переводе Фосса, и в греческом оригинале тоже. Для него это было откровением, и он был искренне благодарен.

Элизабет пыталась вспомнить. Боже мой, почему она не помнит… Как неловко. Она посмотрела на его ноги – и ее осенило. Правая нога ампутирована из-за гангрены.

– Ну конечно же. – Она улыбнулась. – Как нога?

Он выдвинул вперед правую ногу, а затем снова убрал ее.

– С протезом все в порядке, но вот с раной время от времени проблемы. Со временем это должно пройти.

– Ну, вот видите, – сказала она, улыбаясь. – А вы тогда боялись, что больше никогда не сможете ходить.

– О, да я скачу, как белка. Только помедленнее.

Они оба посмеялись, его черный юмор был трогательным. В сущности, ему было намного лучше, чем тем бедолагам, у которых пострадала голова, или тем, кто потерял зрение.

– Могу ли я что-нибудь сделать для вас, господин Винклер? Вы меня извините, но, к сожалению, у меня мало времени. Через несколько минут прибудет пополнение.

Он напрягся и расправил плечи, что придало его позе покорность. Она поняла, что он вышел из очень простой семьи и жена майора в его глазах обладала большим авторитетом, была, так сказать, не на одну голову выше. В физическом плане все было наоборот, и Элизабет смотрела на мужчину снизу вверх.

– Мне очень жаль, что я пришел так некстати, госпожа. Я ни в коем случае не хочу обременять вас, тем более отнимать время. Речь идет о детях…

В его взгляде появилась решимость, казалось, это было для него очень важно.

– О детях?

– Мои дети-сироты… Простите, я забыл сказать, что мне поручено руководство детским домом. В этом мне помог его высокопреосвященство Лейтвин, посетивший нас в лазарете, за что я ему бесконечно благодарен. Ах, дорогая фрау фон Хагеманн, вы даже не представляете, сколько детей, оставшихся без родителей, привозят к нам. Конечно, церковь делает все возможное, город и благотворительные организации тоже помогают нам накормить маленькие голодные рты. Но мы зависим от пожертвований.

– Я понимаю, господин… господин… Вислер.

Он покраснел и сказал, что его зовут Винклер, а не Вислер. Элизабет рассердилась на себя за ужасную забывчивость. В следующий миг она заметила оживление в дальнем конце зала – вероятно, прибыла машина с ранеными.

– Господин Винклер, прошу прощения. Я постараюсь обсудить этот вопрос со своей семьей.

Он, очевидно, понимал, что от него хотят избавиться, но все же проявил настойчивость:

– В такие суровые времена особенно тяжело самым слабым, госпожа. У вас ведь тоже есть дети…

Она почувствовала себя неприятно задетой. Должно быть, он видел, как она играла с Лео и Додо в парке, и решил, что это ее дети.

– Я же сказала, мы это обсудим. Говорите, детский дом здесь, в Аугсбурге?

Он тоже посмотрел в сторону входа, откуда в зал только что внесли первого раненого.

– Если позволите, я загляну еще раз перед Рождеством, – сказал он. – Передайте привет медсестрам, которые с такой любовью заботились обо мне. А также фройляйн Йордан.

Элизабет уже собиралась попрощаться с ним, но тут она опешила:

– Вы знаете Марию Йордан?

Он снова покраснел. Это особенно бросалось в глаза из-за светлой кожи: она реагировала на любое проявление чувств. Наверное, ему самому это было неприятно, но ей понравилось. Такой рослый, крепкий, и в то же время такой застенчивый и беспомощный.

– Не то чтобы знаю… Просто однажды мы встретились с ней на террасе, и она сказала мне, что работает здесь камеристкой.

«Посмотри-ка, – подумала Элизабет. – Йордан. Она описала свою ситуацию гораздо более радужно, чем она есть на самом деле».

– Я передам фройляйн Йордан, господин Винклер.

Он поблагодарил и сделал движение, похожее на поклон. Элизабет снисходительно улыбнулась. Какой симпатичный человек. Получил такое тяжелое увечье и нашел новую цель в жизни. Это достойно восхищения. И вселяет надежду. Однако мысль о том, что Мария Йордан произвела на него такое сильное впечатление, все-таки была ей не по душе. С другой стороны, в нынешнем положении было бы большой удачей, если бы Йордан смогла выйти замуж. Бедняжка все еще моталась туда-сюда между квартирой на Бисмаркштрассе и виллой, жалуясь на плохое обращение со стороны баронессы, но так и не осмеливалась поговорить об этом с Мари. Вместо этого она избегала ее, насколько это было возможно, молча выполняла ее швейные заказы и сидела вместе со всеми за кухонным столом. Брунненмайер, которая раньше часто ругалась с Йордан, теперь прониклась к ней жалостью – так рассказала ей Августа, и кормила ее густым супчиком из репы. Мысли Элизабет путались, она внезапно увидела перед собой ухмыляющееся, румяное лицо Августы и почувствовала безудержный гнев. От нее можно ожидать все что угодно. Даже такой чудовищный обман…

– Фрау фон Хагеманн! Пора на операцию!

Элизабет вздрогнула и, очнувшись от размышлений, быстро пошла в процедурную. С другого конца лазарета подошла Тилли, она тоже хорошо ассистировала на операциях. Раненого уже положили на стол, в маленьком помещении стоял неприятный запах гноя. Медицинский советник Грайнер положил на лицо молодого человека маску с эфиром, а доктор Мёбиус рассматривал рваную гноящуюся рану на его бедре и был страшно зол.

– Никто ничего не делает – становится все хуже и хуже! – ругался он. – Ну перевязать-то, по крайней мере, можно было – кажется, у коллег и перевязочный материал закончился…

Элизабет взяла больного за запястье, чтобы проверить пульс. Он страшно подскочил – у бедняги поднялась температура.

– Считайте, господин лейтенант… Так громко, чтобы мы все слышали…

– Раз… два… три… четыре…

Раненный говорил с трудом, кроме того, салфетка приглушала звук, но все же у Элизабет появилось чувство, будто она уже где-то слышала этот голос.

Грайнер накапал эфир на салфетку, десяти капель хватило, чтобы лейтенант отправился в царство грез, и доктор Мёбиус приступил к нелегкой операции. В ране было несколько осколков, которые пришлось вытаскивать пинцетом. Маленькие кусочки железа с металлическим звоном падали в таз, который приготовила Тилли.

– Пульс слабеет, – заметила Элизабет.

– Приступайте к мягким тканям, Мебиус, – велел Мёбиус, – сказал доктор Грайнер. – Мы не можем больше держать его в наркозе, иначе мы его больше не увидим.

Элизабет почувствовала, как у нее кружится голова. Запах эфира, смешанный с отвратительной вонью гноящейся раны, был суровым испытанием для каждой медсестры. «Только бы продержаться, – мысленно подбадривала она себя. – Если я сейчас упаду в обморок, Герта будет без конца насмехаться надо мной».

Она посмотрела на Тилли, та была очень бледна: ей, как и Элизабет, было нехорошо от запаха, и она, вероятно, тоже мысленно себя подбадривала. Доктор Грайнер проворчал, что устал от гноящихся ран, как и от всей этой безумной войны. Только доктор Мёбиус был полностью погружен в свою работу, время от времени давая короткие указания помощницам, пальцы его работали быстро и уверенно.

– Сейчас закончим. Можно перевязывать. Не сильно. Не затягивайте…

Он выпрямился и подошел к раковине, чтобы вымыть руки.

– Как его зовут? – спросил он через плечо. – Имя звучало как-то по-прусски. Фон Клитцинг… фон Клаузевиц…

– Фон Клипштайн, – сказала Тилли, помогавшая Элизабет накладывать повязку. – Эрнст фон Клипштайн. Думаю, из Берлина. Пруссак, уж куда более…

Она с улыбкой взглянула на доктора Мёбиуса, который вытирал руки заботливо прибереженным для него хлопчатобумажным полотенцем. На мгновение их взгляды встретились, в них было желание и в то же время отречение, затем Тилли быстро вернулась к своей работе, а доктор Мёбиус взял пациента за запястье.

– Эрнст фон Клипштайн? – уточнила Элизабет, скорее пораженная, чем испуганная. – Но это наш хороший знакомый. Он даже состоит в родстве с Клаусом.