Сидони-Габриель Колетт - Гнездышко
– Не надо бы тебе на ночь пить кофе, Эрмина.
– Ты так считаешь?
Младшая улыбалась, но в её улыбке сквозили холодность и вызов, и Алиса встревожилась, хотя и не подала виду.
– Как хочешь, малышка.
Убрав со стола, седоусый официант расстелил на нём бумажную скатерть, поставил бледно-карамельного цвета кальвадос, ошпаренные в кипятке чашки, глиняный кувшин с фильтром-цедилкой сверху, и Коломба оживилась.
– Здесь кофе всегда такой ароматный, верно, Алиса?.. Итак, что же ты теперь, после всего этого, собираешься делать?
– Чего «всего»?
– Ну, Алиса, я хотела сказать, в смысле Мишеля…
– Ах да… Ничего. Сейчас пока ничего. Предстоит ещё куча всяких юридических хлопот… Ох-ох-ох… К счастью, у Мишеля не было родных. Но мне бы хотелось поменьше говорить о нём.
– Ладно… Как хочешь.
– Потому что, честно говоря, я… не так уж довольна им во всей этой истории…
– Какой истории?
– Ну… я считаю, что он не должен был умирать. Она затушила сигарету в блюдце и отчётливо повторила:
– Так вот, я считаю, что он не должен был умирать. Не знаю, понимаешь ли ты меня…
– Прекрасно понимаю. Мне кажется, что понимаю. В общем, ты так же сурово относишься к нелепому несчастному случаю, как если бы это было… самоубийство.
– Вот именно. Самоубийство – вещь малопочтенная.
– Какова бы ни была его причина? – спросила Эрмина.
Она взволнованно слушала сестёр, обрывая край бумажной скатерти своим острым ноготком.
– Какова бы ни была причина, – сказала Алиса.
– Какова бы ни была причина, – повторила Коломба.
Она бросила на Алису спокойный и преданный взгляд.
– И всё-таки, – воскликнула Эрмина, – бывают же самоубийства от отчаяния, из-за любви…
– Ну уж и скажешь! Верно, Алиса? Вот я, – выпалила Коломба, – я думаю, что если мужчина меня любит, он не имеет права предпочесть мне что-либо другое, пусть даже и самоубийство.
– Даже если ты довела его до отчаяния, Коломба? Коломба взглянула на сестру с выражением величественного простодушия.
– Как же он может прийти в отчаяние, если я рядом? Говоря логически, он может отчаяться, только если меня больше рядом не окажется…
– Мне нравится это «логически», – сказала Алиса Коломбе улыбаясь.
Но Эрмина покраснела до корней волос. Более скрытная, чем сёстры, она порой хуже, чем они, умела скрывать свои чувства.
– Вы обе… вы говорите нечто неслыханное! – вскричала она. – Вы лишаете человека права случайно, непреднамеренно упасть в воду!
– Ну разумеется, – сказала Алиса.
– О!.. А ведь этот человек думал о тебе и думает даже после смерти, он позаботился, чтобы обеспечить твоё существование…
– Ну и дальше что? – резко спросила Алиса. – Материальные благодеяния, знаешь ли, для меня… Моё существование – лучше бы он больше думал о своем собственном.
– Ох! Ну, ты… Ты…
Эрмина оторвала от бумажной скатерти длинную ленту и едва слышно произнесла что-то обидное. Коломба и Алиса ждали, чтобы она успокоилась, и их терпение и сдержанность, по-видимому, задели её. Когда она неосторожно вздохнула: «Бедный Мишель!», Алиса взяла её за руку:
– Полегче, малютка. Ты нынче вечером много выпила. Из нас четверых ты одна ничего не понимаешь в вине. Мишель – это моё дело. Даже там, где он сейчас находится. И если я теперь не смогу говорить вам обеим то, что думаю, если я не могу просто позволить себе какую-то неправоту, в силу природной несправедливости или… любви…
Эрмина порывисто высвободила руку и прильнула щекой к руке Алисы:
– Что ты, что ты! Ты можешь! – воскликнула она негромко. – Будь неправой! Будь! Не обращай внимания! Ты же знаешь, я самая младшая!
– Тш-тш-тш, – с упрёком сказала Коломба.
– Не сердись на неё, – попросила Алиса.
С умилением и не меньшей тревогой она ощущала тяжесть горячей щеки на своей руке, а по зелёному с коричневым рукаву, непривычному для неё самой, беспорядочно разметались мягкие белокурые волосы.
– Возьми себя в руки, крошка. Не забывай – здесь ещё присутствует достойный служитель с усами, как у банщика… Пошли, отправляемся на боковую. Коломба, ты сегодня поедешь к Балаби в его заведение?
Коломба ответила на это лишь отрицательным и грустным кивком.
– А ты, Эрмина, пойдёшь ещё куда-нибудь?
– Нет – глухо ответила Эрмина. – Куда мне идти?
– Тогда забросьте меня домой, я оплачу такси. Умираю от усталости.
– Скажи, – спросила Коломба, – тебе кто-нибудь ещё помогает по хозяйству?
– Завтра утром придёт Неспящая.
– А сегодня вечером?
– Сегодня не будет никого.
Они замолкли и собрались уходить, пытаясь скрыть друг от друга общую для всех мысль о пустой квартире, где Алиса должна будет ночевать в одиночестве.
– Скажи, Алиса, – спросила Эрмина, – а ты оставишь себе эту квартиру – я хочу сказать, свою квартиру?
Алиса воздела руки.
– Ты ещё спрашиваешь!.. Да разве я знаю? Нет не оставлю. То есть оставлю – пока, на время. Ладно, помчались, а то я просто засну под столом.
Туманная и тёплая ночь была безветренной и лишённой запахов. В такси Алиса уселась между сёстрами, продела руки под их руки – похожие на свои собственные и такие же красивые. Но со стороны Эрмины к ней прижималось исхудавшее тело, чувствовался острый локоток. «Да что же всё-таки происходит с малюткой Эрминой?»
– Если тебе что-нибудь понадобится, – внезапно сказала Коломба, – звони «Одеон двадцать восемь – двадцать семь».
– Ты что, наконец-то завела у себя телефон? Это великое событие!
– Это не я, – коротко ответила Коломба. – Он стоит в комнате Эрмины.
Ступив на тротуар, все три подняли головы и глянули на окна четвёртого этажа, словно опасаясь увидеть там свет. Подождав, покуда не уедут сёстры, Алиса закрыла за собой тяжёлую дверь. Уже стоя в медленно ползущем и украшенном готическими металлическими завитушками лифте, она в полной мере ощутила владеющий ею страх. Скрежет ключа в замке, скрип паркетных дощечек под ковром при её проходе через переднюю, другие привычные звуки – те же, что сопровождали ночные возвращения Мишеля домой, – ясно свидетельствовали, что хладнокровие покинуло её. Будучи мужественной, она относилась к страху как к своего рода недомоганию и, допуская его, старалась его перебороть. «Надо просто не гасить свет всю ночь», – подумала она.
Уверенным движением она отворила дверь кабинета Мишеля, зажгла все лампы в комнате, вдохнула слабый запах туалетной воды, кожи, табака и книг, от которого к горлу подступило благодатное рыдание, слёзы возвышенной скорби, которые было бы приятно проливать долго. Но в глаза ей бросилась лежащая на бюро пара мужских перчаток из грубой светло-жёлтой кожи, перчаток Мишеля, и, поглядывая искоса на эти жёлтые перчатки, утолщённые и слегка согнутые пальцы которых воспроизводили склад знакомой и живой руки, она покрылась лёгкой испариной. Наклонив голову, она призвала себя к благоразумию и собранности, прислушалась к биению своего сердца, прикидывая, удастся ли ей провести более или менее спокойную ночь. Она уже предвидела неизбежность встречи с пижамой Мишеля, висящей в ванной комнате, и особенно с пустой и накрытой рыжеватым бархатным покрывалом половинкой двухспальной постели, бок о бок с её собственной. С тех пор как она в Крансаке увидела лежащего ничком Мишеля, которому не суждено было встать, она изо всех сил отгоняла от себя видение его постели, постели, не существующей более ни для отдыха, ни для наслаждений.
