Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь
– Это я, еще в гимназии. А вот я уже в семнадцатом году, когда в лазарете работала. Сестра милосердная. Видите, мы носили косынки с красным крестом? А это Люба, Любовь Гордеевна, жена Шурки. Мы с ней были знакомы еще до революции, но тогда и помыслить не могли, что породнимся. Случилась такая смешная история, как мы познакомились, она мне помогала жениха приворожить… Но это слишком долго рассказывать. А тут они с Шуркой – только что поженились… Это уже после войны мы снимались все вместе, Люба, я, Олечка, Иго… то есть Георгий, совсем еще мальчишечка, он же в сорок четвертом родился…
Георгий вонзил ногти в ладони, чтобы не заорать на бабу Сашу. Зачем она подчеркивает его возраст? Восстанавливает Риту против него… Рита, впрочем, и не взглянула в его сторону.
– А это кто?
– Мой муж, Олин отец, – улыбнулась баба Саша. – Дмитрий Дмитриевич Аксаков. Видите, какой был симпатичный молодой человек. Кажется, единственная его фотография, сделана накануне нашей свадьбы. Были еще, где он в военной форме, но они затерялись.
«Затерялись! – чуть не фыркнул Георгий. – Баба Люба рассказывала, что фотографии сожгли – боялись, что посадят, потому что мой дед служил в царской армии. Как будто его кто-то спрашивал, хочет он там служить или нет!»
– Я понимаю, – тихонько сказала Рита. – Очень хорошая фотография. Он был красивый, ваш муж. Ольга на него очень похожа.
– Жаль, я совсем не помню отца. Он погиб в Гражданскую войну, – сказала Ольга. – Да, кстати… Вера, принеси свои рисунки.
Вера, покраснев до кончиков ушей, неловко выбралась из-за стола и сбегала в свою комнату. Вернулась с большой черной папкой. В таких обычно хранят ноты, но здесь лежали не ноты, а рисунки.
– Вера отлично рисует, – гордо сказала Ольга. – Вот посмотрите-ка, это она нарисовала своего прадеда, хоть видела его только на фотографии.
Портрет Дмитрия Дмитриевича и впрямь оказался редкостно хорош: бравая выправка, смелый взгляд, легкая улыбка… И монокль в глазу! Ну и франт!
– Очень красивый, – повторила Рита, улыбаясь своему отцу.
Такого его портрета у них, конечно, нет и быть не могло. Надо непременно переснять рисунок, подумала она, а дома, в Париже, заказать большой портрет хорошему художнику. Маме будет приятно. Алекс ни словом не возразит, само собой разумеется. Это ведь Алекс! Да, конечно, и бабуля Ле Буа не станет спорить. Тем паче что портрет Рита повесит в своей комнате.
И Рита на миг зажмурилась, дивясь той тоске, которая вдруг куснула за сердце при одной мысли, что придется уезжать из Энска. Сначала в город Х., потом в Париж. Очень возможно, она больше не увидит своих русских родственников…
Вот и хорошо! Вот и не надо их видеть, особенно одного из них! И никакой тоски у нее нет, а желудок разболелся от пирожных, таких тяжелых, сделанных из приторного, сырого бисквита с невероятно высоким слоем жирного крема. Раньше Рита думала, что пирожные «ille-feuille», «тысячелистник», которые продаются в кондитерских на Монтергёй, самые жирные в мире, хуже их только банана-сплит с профитролями, но русские, вернее, советские пирожные – просто ужас какой-то, честное слово! Желудок теперь словно забетонирован, а горячий чай с острым привкусом распаренного веника только укрепил этот сладкий бетон. Чай называется – Рита видела синюю коробочку с нарисованным на ней желтым слоном – «Цейлонский черный байховый». Цейлонский? Это – цейлонский? Боже ты мой, в Париж чай, наверное, привозят с какого-нибудь другого Цейлона!
– А вот – мой портрет, – донесся до нее голос Ольги. – Здесь я особенно похожа на отца.
– Да Вера настоящая художница, – восхитилась Рита, прогоняя ненужные мысли. – Сходство схвачено замечательно.
– Хотите, я вас нарисую? – пискнула Вера, краснея еще пуще, хотя это и казалось невозможным. – Возьму и нарисую!
Она села на диван, один угол которого занимал тихий, бледный, непохожий на себя Георгий, положила на колени альбом, открыла коробку цветных карандашей. Карандашей было много, самых тонких оттенков голубого, розового, зеленого, желтого… Удивительный набор! На коробке был нарисован памятник Юрию Долгорукому (Рита узнала его – в Москве видела) и написано серебряными буквами: «Искусство».
Вера взяла светло-коричневый карандаш, серый, лазоревый, розовый…
– Что, прямо сейчас можешь нарисовать портрет? – удивилась Рита.
– Она быстро рисует с натуры, – похвасталась Ольга. – И по рассказам рисует, очень тонко и точно передавая описанные приметы. У мамы в юности были две подруги, к сожалению, фотографии одной из них не сохранилось. Но Вера по рассказам нарисовала ее портрет, и знаете, мама говорит, что очень похоже получилось.
– В самом деле, похоже, – кивнула Рита задумчиво, глядя на рисунок, где была изображена юная Сашенька Русанова с кроткими ясными глазами и прелестными чертами, в окружении двух таких же кротких и прелестных, таких же юных барышень. – Погодите-ка, вот эта девушка с черными косами… ведь Тамарочка Салтыкова? А вторая – Варя Савельева?
– Откуда вы знаете? – изумилась Александра Константиновна.
– Ну, мне ма… – Она запнулась и тут же продолжила, от души надеясь, что никто ничего не заметил: – Мне мадам Ле Буа-младшая рассказывала, Татьяна Никитична. Она ведь дружила с Тамарой, когда в энском госпитале работала во время Первой мировой войны. Описывала ее очень подробно, какая она была красавица, только очень несчастная и к тому же несколько fou… как это по-русски?.. блаженная! И про Варю Савельеву рассказывала, что та была фронтовой сестрой милосердия, ездила с санитарным поездом и однажды, в каком-то немецком госпитале, обнаружила раненого Дмитрия Аксакова…
Рита запнулась, только сейчас осознав, что вранье, на которое она вынуждена была пойти, чтобы скрыть от Георгия правду об их родстве, лишило ее возможности рассказать Аксаковым правду о Дмитрии, о том, что он не погиб в Гражданскую войну, что жил во Франции и – погиб, защищая ее. Невозможно сказать правду о Дмитрии, не выдав себя. Как же выкарабкаться из той бездны лжи, в которую она сама себя загнала? И все из-за какого-то мальчишки… Кто сказал, что с возрастом у женщин умирают желания и сердце бьется тише? Дурак он был, тот, кто так сказал. Странно, ей должно быть стыдно, а между тем она не испытывает никакого стыда. Только боль оттого, что он так опоздал родиться… Или, наоборот, она поспешила?
– Поразительная история! – продолжала Рита, с трудом взяв себя в руки. – А эти девушки, ваши подруги… Как сложились их судьбы? Они живы?
Александра Константиновна переглянулась с Ольгой, потом, словно в нерешительности, посмотрела на Монахина. И только затем взгляд ее снова обратился к Рите:
