Эдит Лэйтон - Возвращение графа
Кристиан с горькой улыбкой оглядел камеру:
– Тогда у нас были не такие роскошные условия. Нас бросили в камеру, где было двадцать человек. Мне повезло, что меня бросили в буквальном смысле слова, я ткнулся в другого мальчика и так смутился и разозлился, что смог только сказать «извините». И уж точно не захотел ничего говорить после того, как разглядел его. Он был моего возраста, грязный, как трубочист, в лохмотьях. Но когда заговорил, оказался рассудительным, в глазах была жалость. Это был Эймиас. Он сказал, что извиняться не за что, отошел и сел рядом с другим мальчиком, его братом. Но продолжал на меня смотреть.
Вскоре, когда отец отвернулся, мне на плечо легла рука. Мужик был просто чудовищный: грязный, небритый, вонючий. Я испугался, подумал, что он хочет стащить с меня пальто; хорошую одежду здесь приходится защищать, большинство заключенных теряют ее в первый же день. Я закричал. Отец обернулся, ударом кулака сбил мужика с ног и предупредил, чтобы тот не прикасался ко мне. Отец был не великан, но крепкого сложения. Мужик, которого он ударил, понял, что с ним лучше не связываться, и уполз потихоньку. Эймиас это видел. Вскоре он обратился к отцу.
«Позаботьтесь о нас, как о своем сыне», – сказал он моему отцу. Отец пообещал заботиться о них и сказал, пусть Эймиас не беспокоится, ему ничего не придется делать взамен.
«Разве?» – ответил Эймиас. Он спросил отца, знает ли тот, где стоять, когда приносят еду. Знаем ли мы, куда ночью класть сапоги, чтобы их не украли. Подбоченясь, он спросил, знаем ли мы, какой стражник окажет услугу за пенни, а какой деньги возьмет, а тебе даст пинка. К нему подключился его брат, спросил, знаем ли мы, какие из этих людей могут нас убить, а какие только кажутся негодяями?
Кристиан горько усмехнулся.
– И пока мы размышляли, Эймиас сказал, что он и его приемный брат Даффид заключили именно такой союз, потому что практически выросли в тюрьме, их то сажали, то выпускали. Они похвастались, что все знают про Ньюгейт. Эймиас предложил сделку: отец будет защищать их, а они с Даффидом присматривать за нами. Они многое знали, но были маленькие, а хотели бы быть взрослыми. И поскольку отец получил приговор и имел сына, которого должен был защищать; они решили, что это будет взаимовыгодная сделка. Так и вышло, – сказал Кристиан. Он улыбался, вспоминая. – В ту ночь мы стали боевым отрядом – отец, я, Эймиас и Даффид. Прошли годы, много раз я обманывал смерть, и вот я снова здесь, на краю гибели.
Он поднялся и снова стал мерить шагами камеру.
– Раньше меня держали там, – он махнул рукой, – где камеры для смертников, дальше по коридору. Нас тоже туда посадили. Но у нас были деньги, и их хватило, чтобы нас оставили всех вместе.
– Но как же Эймиас с братом? – спросила Джулиана. – Не могли же их посадить в камеру смертников?
Кристиан остановился и скривил рот.
– Посадили. Им тоже предстояла встреча с Джеком Кетчем. Это палач, – ответил он на вопросительный взгляд Джулианы. – Они должны были плясать в воздухе перед толпой любопытных на площади Ньюгейт. Эймиас украл кошелек, и на его беду там был целый фунт, а когда их поймали, брат держал кошелек. Такие преступления караются смертью.
Он пожал плечами.
– Наш кузен, последний граф Эгремонт, узнал о нашем несчастье и добился замены повешения на высылку. Как нам сказали, он не хотел порочить семью. – Кристиан усмехнулся. – Конечно, он сделал это не ради нас, потому что ни разу нас не навестил, чтобы выслушать нашу историю. Полагаю, он считал, что смерть в тюрьме или в далекой колонии предпочтительнее, потому что там умирают быстро и об этом так же быстро забывают. Повешение – дело. Отец достал у друзей деньги, подкупил чиновников и получил такое же постановление в отношении Эймиаса и его брата. Мы остались вместе. Нас переправили в Халкс ждать транспорта в Новый Южный Уэльс... – Он помолчал и продолжил: – Все это теперь в прошлом. Но сейчас я снова в Ньюгейте, – в голосе прозвучала боль, – и сколько ни стараюсь, не могу не вспоминать.
Невероятным усилием воли Кристиан взял себя в руки, и лицо его приняло бесстрастное выражение, но остались жить глаза, полные ужаса и боли. Большие, яркие, пронзительно-синие глаза, не удивительно, что Эймиас подружился с ним, подумала Джулиана. Ей хотелось прижать его к себе. Она физически ощущала ужас, который он всеми силами старался скрыть.
Кристиан повернулся и ударил кулаком в стену.
– Видит Бог, я бы все отдал, чтобы забыть. Довольно часто мне это удается, а вот с ночными кошмарами я справиться не могу. – Он прижался к стене лбом и руками. – А сейчас я не сплю, но все равно здесь. Это лишает мужества. Я все время вспоминаю то, что учил себя забыть. В этих стенах болезни, отвратительная еда, деградация, и никому нет до этого дела, – пробормотал он. – Мужчины и мальчики, женщины и дети с причитаниями идут на встречу с палачом, и последние звуки, которые они слышат в своей жизни, – это веселые крики добрых лондонцев, празднующих их смерть. Но это еще милосердно по сравнению с тем, что достается другим. – Его голос понизился до шепота. – Мужчины умирают по темным углам, и ты узнаешь об этом, лишь когда рассветет. Кроме смерти, нет другого способа уединиться. По ночам мужчины спариваются между собой, иногда добровольно, и ты узнаешь об этом по шуму, который они производят. А иногда кто-то не хочет умирать или ложиться с другим, что тогда делается! Мы не могли защитить всех. Он круто повернулся к ней, глаза его горели.
– Черт меня побери! Негодяй, я не должен был это рассказывать! Совсем потерял контроль над собой. Оставь меня. Убирайся! Тебя оскверняет одно то, что ты здесь со мной! Я – не я. Мне нельзя здесь находиться, это место живет в самых темных уголках моей души, а их много. Иди домой, Джулиана. Я сам приду к тебе, когда смогу.
– Как ты заснешь ночью? – спросила она.
– Нет ничего плохого в том, чтобы не спать. Так легче выжить.
Она сидела тихо. Кристиан отвернулся. Тишина забилась в уши, глухая тишина, порождение темноты, толстых каменных стен, уходящих далеко под землю. К гробу, подумала она. Сюда не доносилось эхо, его пожирал камень. Эхо звучало только в мозгу, но насколько хуже ему, который слышит давнее эхо страхов и боли?
– Меня скоро освободят, – сказал он. – Не беспокойся и не слушай меня. Это неплохая проверка характера. Я вынес и худшее.
Он подошел и сел рядом с ней. Наклонился и глубоко вздохнул.
– Духи, – нежно сказал он. – Господи, как ты хорошо пахнешь.
– Просто мылом и лимонным ополаскивателем, – смутилась она.
– Э нет, французскими духами. Фу! – Он отшатнулся. – От меня наверняка воняет. Прости. Но все, что мне дают, – это ведерко воды. За годы, проведенные здесь, я научился ценить ванну, и когда меня ее лишили, чувствую себя козлом.
