Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"
Мистер Пацек, несмотря на все его переданные знания, ничем не походил на учебник. Его руки порхали, когда он разговаривал, как мечущиеся бабочки у её лица. Он всегда двигался, делая что-то со своими руками: работал, или рисовал, или жестикулировал для выразительности.
— Вы же слышали о художниках-импрессионистах, Сёрá и Ван Гоге? — спросил он, вытирая руки от пыли мелков грязным носовым платком. — Они пользовались техникой, называющейся «пуантилизм», когда конечное изображение сделано из тысяч разрозненных точек краски. Издали Вы видите картину, но вблизи — лишь узор из точек. Подумайте о том, как художник ставит каждую точку, обдумывает её расположение, текстуру и цвет и как он держит этот процесс в голове параллельно с конечным изображением, которое он хочет создать. Вот такому уровню мысли нужно научиться.
Позже вечером, за ужином, Гермиона наблюдала за мистером Пацеком, который ел с её семьёй и задавал тон и направление беседе, оставляя тут и там приятные замечания. Он был как профессор Слагхорн, но в то же время совсем на него не похож. Ему нравились простые радости: он ел их еду со здоровым аппетитом, нахваливая готовку мамы с каждой сменой блюд. Он прославлял качественный кофе, который она подавала с десертом, ведь именно эту фирму обжаренных зёрен он лично порекомендовал в континентальном магазине.
Но в отличие от их профессора зельеварения, мистер Пацек не был ослеплён фаворитизмом: он не относился к своей компании за ужином как к средствам для расширения влияния или самовосхваления. И, в отличие от профессора Слагхорна, он не был очарован идеальными манерами Тома, его идеально сформулированными ответами, его идеальными волосами — не меньше, чем то, как он прикидывался невинной овечкой, раздражали и идеальные волосы Тома, которые никогда не застрянут в сливе ванной, — или его идеальными — фальшивыми! — улыбками.
Мастер оберегов отличался от её ожиданий, образовавшихся от его первых писем. Она ждала учёного, а получила… эпикурейца. Он был учёным, этого она не могла отрицать, но он был мирским, и она не знала, что существует больше одного вида учёных. Она всегда думала, что истинные учёные были всегда теми, кто любил книги так сильно, что всё остальное блекло в сравнении, даже — особенно — компания других людей.
Как она. И как Том.
У неё с Томом больше и не было других друзей или даже «друзей», кроме друг друга. В случае с Томом это было не потому, что он не мог завести друзей. Он просто их не хотел. (Гермиона была склонна к приступам стеснения, что делало знакомство с новыми людьми нервным занятием, а врождённое высокомерие Тома давало ему абсолютный иммунитет к социальной неловкости.)
Но к концу лета Гермиона решила, что она уважает мистера Сигизмунда Пацека, он ей даже нравился. Он был приятного нрава, и с ним было интересно вести беседы. Он отличался ровным темпераментом, на который она видела намёки в Томе, но у мистера Пацека он был искренним, в то время как Том использовал его как маскировку для горького осадка недовольств, которые бурлили под его кожей.
Возможно, она даже будет скучать по компании мистера Пацека, когда наступит сентябрь, и им придётся вернуться в Хогвартс.
Хотя в этом году возвращение в Хогвартс не явит такого радикального изменения между Магловской и Волшебной жизнями, не после того, как они могли использовать свои палочки, спустившись по лестнице, и она могла продемонстрировать своей семье всё, чему научилась за десять месяцев отсутствия в прошедшем году.
И пусть она будет скучать по родителям — конечно, она будет ужасно скучать по маме с папой, — они знали, и она знала, что ей было лучше уехать в Шотландию, где было безопасно.
Потому что война больше не останавливалась на Германии, или Норвегии, или Франции.
Она настигла Лондон.
Бóльшую часть лета Том изолировался как только мог часто, лишь выходя из-под земли, чтобы поесть, сменить одежду или поспать в гостевой спальне. В последнюю неделю каникул, после угрозы взрывов, он начал спать в кровати, сделанной для него в подвале, и мама Гермионы этому не противилась. Мама даже спросила, хочет ли Гермиона к нему присоединиться.
Гермиона хотела.
Несмотря на то, что между их кроватями была ширма, зачарованная заглушающим заклинание, — это был похожий уровень уединения, как в больничном крыле Хогвартса, — она знала по мерцанию света сквозь полупрозрачную перегородку, что он ложился поздно. Он заранее изучал не только их обычные предметы и три факультатива, которые они выбрали себе на третий год, он ставил приоритет защиты от Тёмных искусств на уровень, превышающий учебный план предстоящего года. Она знала об этом лишь потому, что видела, как он делает пометки в своём учебнике, выходя из ванной.
Она заметила, что он так замкнулся в себе на остаток каникул, особенно в последние дни, что предавался книгам и практике волшебства с исступлением, свойственным ученикам за ночь перед сдачей С.О.В. Она могла бы сделать замечание его недостаточной общительности, но он не опустился так низко, чтобы плохо относиться к её родителям или не обращать внимания на их просьбы. К тому же, напомнила она себе, она не сильно отличалась от этого в первые недели после получения письма из Хогвартса.
Том проверял обереги в углу подвала, запуская Инсендио в стены, пока мистер Пацек отдыхал на наколдованном диване из протёртого бархата, с полуулыбкой на лице, рассматривая деревянную раму с рунической резьбой, которая должна была стать окном спальни Гермионы. Время от времени он в своей обычной причудливой манере давал советы, как Тому улучшить свои заклинания.
— Ваше намерение заклинания неполноценно — надо представлять не просто изображение огня, но его полноценное факсимиле в Вашем сознании. Думайте не только о высоте пламени, но ещё и насыщенности цвета, не только о том, что Вы можете увидеть, но что Вы можете почувствовать: лучистую энергию, обмен света и тепла на топливо и воздух — думайте о самом ярком летнем полудне, когда Вы поднимаете голову к небу, а свет настолько силён, что может вызвать у Вас слёзы из глаз, — сказал мистер Пацек, его голос то повышался, то понижался, словно он декламировал солилоквию. — Соберите весь свет внутри себя, а затем говорите с намерением.
Гермионе это казалось некоторым перебарщиванием, ведь она научилась Инсендио на уроке в прошлом году, и каждый раз ей удавалось вызывать маленькую, послушную струйку пламени. Этого было достаточно, чтобы зажигать свечи, избавляться от исписанного пергамента или включать горелку под её котлом на занятии зельеварения.
С нужными визуализациями, и намерениями, и многими часами тренировок Том в конце концов превратил свою версию Инсендио в ревущие огненные шары размером с его голову, разбившиеся о стены и после исчезнувшие, оставив после себя сверкающие волны тепла, которые свистели, как чайник на плите. Затем энергия заклинания осушилась оберегами, и Том остался задыхаться, его щёки порозовели, а волосы прилипли ко лбу от пота.
Том даже не сказал «спасибо».
Гермиона гадала, нравился ли ему вообще мистер Пацек. По правде говоря, она гадала, нравятся ли Тому её родители. Он был с ними вежлив, но, опять же, он был вежлив и с учителями, и это не останавливало его от язвительных комментариев вне уроков: о выборе наряда их учителя трансфигурации со специальными движущимися чарами или о том, как фальшиво пел их профессор травологии, когда поливал свои тентакулы.
Том не очень-то ладил с большинством взрослых. Том Риддл и фигуры авторитета были как масло и вода или, как он говорил: «Как профессор Слагхорн и трезвость».
Поездка в Хогвартс была самой сдержанной из всех, что у них когда-либо были — даже больше, чем в первый раз, когда Том затаил ту мелкую, многомесячную обиду из-за пустяка.
Вся семья приехала на Кингс-Кросс, и там было в три раза больше солдат, чем когда они прибыли туда несколько месяцев назад в начале летних каникул, а многие выглядели очень юными в глазах Гермионы. Там были молодые мужчины ненамного выше Тома с мягкими лицами, нежной кожей и лишь тенью над верхней губой, показывающей, что они не могли отрастить настоящие усы.
