Шахразада - Избранница Шахрияра
«Ты пойдешь в диван разряженным, словно стая обезумевших павлинов, баран!» – так подумал Джалал-ад-Дин. Но руки его уже вытаскивали шкатулки с перстнями, подвесками и медальонами. Дюжина шаровар, ярких, словно ярмарочный шатер, дожидалась своей очереди на ложе.
И вот наконец наступил тот миг, когда Абу-ль-Хасан готов был выйти в парадные покои. Джалал-ад-Дин окинул «своего повелителя» оценивающим взглядом и довольно проговорил:
– О изумруд моей печени, ты никогда еще не был таким необыкновенно блестящим, как сейчас!
И не покривил при этом душой, сказав (что бывало чрезвычайно редко) чистую правду. Красный, словно язык пламени, кафтан был накинут на изумрудную шелковую рубаху. Синие шаровары, окрашенные индиго и расшитые сотнями райских птичек, опускались на кожаные туфли с загнутыми носками и причудливым золотым тиснением. Все это великолепие венчала большая, воистину парадная пурпурная чалма. Прямо над лбом горел кровавым огнем огромный рубин, а пальцы юноши были унизаны перстнями столь многими, что не сгибались в суставах.
– Ну вот, теперь показывай нам дорогу. Что-то мы стали забывать простые вещи…
– Повинуюсь, о прекраснейший, – проговорил, согнувшись в поклоне Джалал-ад-Дин. О, пусть и самую малость, но он отомстил настоящему халифу! Ибо долго еще будет ходить по дворцу молва о том, как в одно утро Гарун аль-Рашид позволил себе войти в диван разряженный, словно обезумевший павлин.
– Удивительно, сколь вероломным может быть мщение. Даже простой укор может подхлестнуть постельничего вести себя подобно коварной змее. Надо быть поласковее с теми, от кого зависит наша жизнь…
«Воистину удивительно, – думала Шахразада, – сколь поучительны могут быть сказки, если рассказывать их нужным слушателям. Вот уже этот задумался об осторожности. Быть может, мне повезет услышать и благодарность из уст принца, которую он выскажет повару, или церемониймейстеру, или моему отцу, почтенному визирю».
О, каким красавцем чувствовал себя Абу-ль-Хасан! Никогда еще на его плечах не красовался столь роскошный кафтан! А драгоценные перстни! Он надел их почти все сразу, ибо не в силах был устоять перед красотой и разнообразием самоцветов и великолепного золотого плетения.
– Воистину, мастера нашей страны, – как ему казалось, весьма довольным голосом заметил Абу-ль-Хасан, – недостижимы в своем искусстве. Когда у нас найдется время, мы непременно вознаградим их за удивительное мастерство. Ну а пока… Ну что ж, пока пусть радуются, что доставили нам немного удовольствия.
Четверо рабов-нубийцев, что охраняли «халифа», замерли перед дверями в диван. Дальше властелин должен был идти сам. Церемония требовала, чтобы халиф трижды постучал по специальной начищенной медной пластине и попросил впустить его в «собрание мудрости». И только третья просьба владыки могла быть удовлетворена. Но, конечно, никто не рассказал об этом поддельному халифу, и потому тот замер в недоумении перед наглухо закрытыми высокими дверями.
– Но почему никто не встречает нас? Почему никто не сгибается в поклонах от радости при одном лишь лицезрении нашего прекрасного величества? И почему, о Аллах всесильный, закрыты эти чертовы двери? Неужели не слышно, что мы уже здесь?!
– Постучи в дверь, владыка, – наконец решился подсказать ему один из рабов.
– Мы и сами это знаем, ничтожный, – процедил Абу-ль-Хасан, досадуя на себя за то, что не догадался сделать такой простой вещи.
Но ведь и стучать в двери можно по-разному. Абу-ль-Хасан замолотил в дверь обоими кулаками. Он бы и закричал что-то, но побоялся, что в его блестящем одеянии отвалится какая-нибудь важная мелочь: увы, он отлично помнил, как вынужден был пробираться через просыпающийся город, поддерживая штаны.
Наконец двери распахнулись. Первый советник дивана (ибо только он мог решать, впустить ли халифа в этот приют истинной мудрости) набрал полную грудь воздуха, чтобы, во всем следуя церемониалу, осведомиться, кто и зачем стучит в «ворота, дарующие знание», но Абу-ль-Хасан не стал ничего ждать или слушать. Бесцеремонно оттолкнув первого советника, он пробурчал:
– Ну наконец-то! Наше величество могло и год провести под дверями, дожидаясь, когда никчемные тупые советники соизволят выйти встретить величайшего из властителей.
Двери захлопнулись и отсекли громовой хохот четырех глоток.
Потрясенные мудрецы молчали. О да, визирь успел их предупредить, что с этим шутом следует обращаться, как с самим халифом. Они предполагали, что увидят надменного глупца, который будет решать государственные проблемы с решительностью лавочника, закупающего партию залежавшегося товара. Но действительность превзошла их самые страшные опасения.
Ибо то, что предстало их взорам, заставило затосковать о сухих, немногословных повелениях настоящего халифа. Да, его частенько ругали, но видели, что решения эти всегда идут на благо великой страны. Каких дров мог наломать этот сверкающий индюк, они не решались и представить. К тому же слова визиря были предельно понятны: повеления лжехалифа следовало исполнять так, как и повеления великого Гаруна аль-Рашида. В этих словах Умара они усомниться не могли.
– Ну, что молчите, мудрейшие? Рады, небось, что наше величество почтило ваш приют убогости?
Изумление речью «халифа» было столь велико, что ни одного голоса со славословием в свой адрес Абу-ль-Хасан не услышал. Но он не знал, что должно быть иначе, и потому принял ошарашенное молчание за выражение крайней почтительности.
– Да, видим-видим… Вы не помните себя от счастья. Ну что ж, пора… С кого начнем? Кто расскажет нам о положении дел на полях сражений?
Мудрецы переглянулись: к счастью, великая страна жила спокойно. Ни одно из сопредельных царств и княжеств тоже не собиралось вести войну. И потому мир царил уже второй десяток лет.
– Что вы молчите, безголовые? Что, наша страна не ведет ни одной войны? Как жаль, а мы уже готовы были выступить во главе войска на белом мерине… Это было бы так красиво, воистину по-царски…
И вновь, в который уж раз, хохот наследника прервал рассказ Шахразады.
– Ох, мудрейшая. Да такому барану никакая белая лошадь не поможет!
Шахразада улыбнулась. О, принцу преотлично был виден потаенный смысл этой улыбки… Ибо опасно называть баранами окружающих, если не уверен в безупречной правильности собственного поведения.
