Элиза Ожешко - Последняя любовь
Во время частых и долгих путешествий она блистала во многих столицах мира, и мелкая монета ее доброты и ума чеканилась в самых различных монетных дворах. Не пренебрегала графиня и родной стороной, и, как гордая Юнона, сходившая некогда с Олимпа в долину слез, она ступала своими аристократическими ножками на песчаную почву той местности, где происходили описываемые события.
Двери ее дома были открыты настежь для всех, кто обладал титулом или состоянием; они были открыты, но не так широко, и для тех, кого окружал ореол славы и больших заслуг, повторенных стоустой молвой: это была дань моде. Кроме них, в ее салон имели доступ представительницы слабого пола — не титулованные, ничем не знаменитые, не обладающие состоянием, но наделенные красотой. Они были нужны графине, как цветы для украшения бала или званого обеда. Перед теми же, кто обладал лишь скромными заслугами и занимался полезным, даже почетным трудом, перед женщинами, не обладающими классической красотой лица и фигуры, а лишь красотой души, двери ее дома были закрыты. Однако сквозь щеколду, сквозь замочную скважину в ее дом протискивались приживалы, эти новоявленные шуты при дворах знатных господ, которые до тех пор лижут руки, пляшут вокруг, заглядывают в глаза, пока их не обласкают, не разрешат присесть на диване или на кончике стула и не поставят перед ними, пусть у ног, на полу, — не беда, ведь пол-то паркетный, — тарелку с лакомствами.
Графиня занимала один из самых больших домов в городе, дом был окружен парком, куда выходил и балкон Тарновского и Ружинской.
Перед широкой террасой, которую поддерживала легкая колоннада, были разбиты цветочные клумбы, от них во все стороны разбегались садовые дорожки, обсаженные старыми деревьями или обрамленные пестрой каемкой цветов. В густых кустах роз и жасмина, под сенью раскидистых деревьев белели садовые скамейки, на зеленых газонах возвышались различного рода качели и карусели.
Этот большой и красивый парк был ежедневно открыт для всех, кто хотел насладиться прогулкой, и графиня, сидя на террасе, наблюдала за передвижениями прибывавших в Д. и, как опытный генерал на параде, умела распознать цену и заслуги каждого дефилирующего мимо ее увитого плющом дома.
Около одиннадцати часов утра на другой день по приезде Тарновского с сестрой графиня, положив ноги на бархатную скамеечку, покоилась в глубоком кресле и пила кофе из стоявшего перед ней на мраморном столике серебряного кофейного сервиза. Утренний шлафрок из прозрачного белого муслина со множеством голубых бантиков, сшитый à la vierge[11], открывал ее шею и грудь, на подкрашенных и высоко взбитых волосах был надет bonnet volage — воздушный кружевной чепец, спереди украшенный замысловатым сооружением из голубых лент. Полное белое лицо с маленькими, злобно поблескивающими глазками и вторым подбородком, придававшим этому лицу еще большую округлость, было под стать ее низенькой, расплывавшейся фигуре. Шестидесятилетняя красавица в воздушном девичьем наряде, развалясь в кресле, подносила к сложенным трубочкой губам пухленькой, белой, в бриллиантах ручкой ложку с восточным напитком, а ее серые глазки бросали по сторонам быстрые взгляды.
По бокам от нее сидели две молоденькие красивые особы, тоже в утренних туалетах, но предназначенных для прогулки; видно, они совершали променад по парку и поднялись в сей храм, чтобы поклониться местному божеству.
— Figurez-vous, comtesse[12], — промолвила одна, — какое горе! Мне до сих пор не прислали из Варшавы платье, о котором я вчера говорила вам, и я не знаю, что мне надеть на завтрашний пикник.
— Mon Dieu, ma chère madame[13] Изабелла, — ответила графиня, — увы, мы с вами не во Франции и даже не в Германии, где по железной дороге вам пришлют по первому требованию все, что пожелаете. Нам, чтобы получить что-нибудь из Варшавы, приходится ждать целую неделю. Вот на какие неудобства мы обречены, живя dans un pays barbare[14].
— A proposs[15], о железной дороге, — живо отозвалась вторая молодая особа, — знаете ли вы, графиня, что на здешние воды прибыло несколько инженеров для прокладки линии железной дороги между Вильно и Варшавой?
— Mon Dieu, madame Клементина, — ответило божество, — какое мне до этого дело? Grace à Dieu[16], я бываю в здешних краях очень редко, и строительство железной дороги меня мало занимает. Что же касается инженеров, то эти du métier[17] не увеличат круг наших знакомых.
— Вчера я встретила одного из них у пани Зет, — заметила Изабелла. — Мне показалось, что она принимала его очень любезно, а ведь она вдова важного сановника.
— Mon Dieu, это так понятно, — пропищала графиня, — бедная пани Зет любит смешанное общество!
— И все же, — продолжала Изабелла, — я не считаю плохим тоном, что она принимает у себя господина, которого я вчера видела. Он не молод, держится irréprochable[18] и во всей его внешности есть quelque chose d'extrêmement distingué[19].
— Как его зовут? — спросила Клементина.
— Равицкий и, je crois[20], Стефан.
— Стефан Равицкий! — вскричала графиня, и серые глазки ее блеснули. — Mais, mon Dieu, надо, чтобы он посетил меня. Я непременно хочу видеть его у себя.
— Вы знаете Равицкого? — удивились Изабелла и Клементина.
— Mais oui![21] Он бывал у меня в Париже, ибо там, mesdames, считают хорошим тоном принимать у себя ученых и литературных знаменитостей, независимо от их происхождения и состояния. Французы стали демократичны, и ce beau pays de France[22] только в этом можно упрекнуть. Но, живя в той или иной стране, следует bon gré, mal gré[23] соблюдать обычаи, pour bien tenir son rang[24] в обществе. В Париже я принимала всех, у кого есть имя. Monsieur Равицкий пользовался там une grande renommée[25]. Его представил мне Жюль Симон, он часто бывал у господина Мазаль, который большой ami des Polonais[26], он написал, говорят, какой-то труд о своем ремесле, что поставило его в добрые отношения во всеми парижскими sommités[27]. А кроме того, c'est un bel homme[28].
— Mais, comtesse[29], — возразила Клементина, — я слышала, он не первой молодости.
— Mon Dieu, какое это имеет значение, — отрезала графиня, — il a, je ne sais quoi[30], что мне нравится.
В эту минуту на террасу поднялся Фрычо Вевюрский. Настоящее его имя было Франтишек, но друзья окрестили его по-приятельски Фрычо. Среднего роста, с брюшком, с круглым, как луна, румяным лицом, которое украшали стрелки черных усиков, Фрычо отнюдь не походил на молодого человека. Наоборот, при взгляде на его располневшую фигуру, лысину, старательно прикрытую, но предательски открывавшуюся при малейшем порыве ветра или подскоке в польке-трембланте, отчетливо виднелась над его слегка порозовевшим челом цифра 40.
