Элиза Ожешко - Последняя любовь
— Для умного и благородного человека, — ответил Генрик, серьезно и с любовью глядя на сестру, — ты благородная и умная женщина. Только глупцы или невежды бросят камень в того, кто с первого взгляда покажется им плохим, наперед не разобравшись, в чью грудь угодит камень.
Пока Генрик произносил эти слова, карета въехала на широкую немощеную улицу в Д., быстро миновала ряды серых, по большей части низких домиков, исчезла за воротами небольшого, чисто выметенного двора и остановилась перед крыльцом тоже небольшого, но удобного на вид дома.
Помещение, видимо, было снято заранее, и молодые люди, выйдя из кареты, сразу же прошли в дом, а кучер с помощью казачка стал распрягать лошадей, которые фыркали и позванивали упряжью. На стук приехавшей кареты из флигелей, окружающих подворье, вышло трое молодых людей, с сигарами в зубах. В сумерках карета, прислуга, лошади казались издали смутным пятном, и, перебросившись несколькими словами, молодые люди подошли поближе. Красивая карета, дорогие лошади и сбруя, молодцеватая, просто, но прилично одетая прислуга усилили их любопытство и желание поглядеть на их владельцев.
Один из молодых людей подошел к кучеру и спросил:
— Будь добр, любезный, скажи, кто приехал?
— Пан Генрик Тарновский с сестрой, — ответил тот, продолжая заниматься своим делом.
Молодые люди переглянулись.
— А откуда приехал пан Тарновский? — снова спросил один из них.
— Из-под Киева, — ответил парень, одетый казачком.
Любопытные молодые люди, тихо перемолвившись по-французски и еще раз оглядев карету и лошадей, вновь задали вопрос:
— И богат ваш барин?
— У него тысяча душ, — гордо вскинув голову, ответил казачок, — и денег пропасть.
— Хо, хо! — воскликнул один из молодых людей. — Украинский магнат! А сестрица? Са doit être une magnifique jeune personne[2].
— Xa, xa, xa! — рассмеялся второй. — Может, она страшилище?
— Что ты мелешь, Фрычо! Страшилище! Разве это возможно? Если у брата тысяча душ, то и у нее должно быть немалое приданое.
— Mon Dieu![3] Может, она замужем!
— Mais, mon cher, tu es désespérant avec tes[4] «может»! «Может, страшилище! Может, замужем!» Ты хотел бы, чтобы на здешних водах не нашлось ни одной приличной партии!
— Ну вот, ты опять, Брыня, — обиженно возразил Фрычо. — Я сам в отчаянии, что в этом году сюда съехались только сброд да голытьба. Если бы не графиня Икс, негде было бы и время приятно провести. Dieu donne[5], чтобы эти господа были из порядочного общества. — И, снова подойдя к казачку, он спросил:
— А барышня хороша собой?
— Какая барышня? — удивился казачок и поднял на молодого человека черные блестящие глаза.
— Ну, сестра твоего барина.
— Сестру моего барина зовут госпожа Регина Ружинская.
Как же вытянулись физиономии у молодых людей! Они взглянули друг на друга, грустно качая головами. Вдруг искрой надежды у них блеснула гениальная мысль, и один из них вновь задал вопрос:
— Почему же госпожа Ружинская путешествует с братом, а не с мужем? Она вдова?
— Нет, не вдова, — буркнул казачок, выведенный из терпения бесконечными вопросами.
— Значит, она замужем? — настаивал молодой человек, желая добиться истины о положении Ружинской в обществе.
— Нет, не замужем, — совсем уж нелюбезно возразил рассерженный и окончательно выведенный из себя слуга и, взяв под уздцы двух лошадей, пошел к конюшне следом за кучером, ведущим другую пару.
Молодые люди, оставшись одни у кареты, прыснули со смеху.
— Не барышня, не вдова, не замужем! Кто ж она, черт возьми! Знаете, мои дороги, que са prete à l'équivo-que[6], — произнес, смеясь, Фрычо.
— Слово чести, интересная украинка! — воскликнул Брыня. — Хотел бы я на нее посмотреть.
— Чертовски интересно! — сказал Одзя. — Если нельзя жениться, то хоть приволокнемся!
— Если она красива, — вмешался Брыня.
— О, украинки все красивы, — ответил Фрычо.
— А ты разве бывал в тех краях?
— Я гостил там как-то у моей тетушки, графини С., и в голове у меня вертятся фамилии Тарновских и Ружинских. Может, я и встречал там пана Тарновского.
— А я лет девять тому назад знавал на Волыни некоего Альфреда Ружинского, — заметил Одзя. — Здоровенный мужчина. Лошадей имел великолепных, помню, мы часто большой компанией ездили на скачки. И в штос он играл здорово! Бывало, держит банчишко, прямо дух захватывает! А богат, как Крез! Имение его — прелестный небольшой дворец над озером, называлось Ружанна.
— Может, это ее муж, — прервал его Фрычо.
— Но ты же слышал, она не замужем, — воскликнул, посмеиваясь, Брыня.
— Ну, так она разведенная! — бросил Фрычо.
— Браво, Фрычо, браво, — закричали двое других, — ты гениален, вероятнее всего это так и есть, — она разводка.
— Ну, если Альфред Ружинский, о котором я говорил, ее муж, надо быть сумасшедшей, чтобы развестись с ним. Красивый, богатый, чего же еще надо, господа?
— Ты прав, Одзя, — авторитетно поддержал его Фрычо, — но ты не знаешь женщин, подчас это удивительно капризные создания.
— Да, это правда, Фрычо, — вздохнул Брыня. — Недаром Мицкевич сказал: «О, женщина! Ничтожное создание!»
— Наш Брыня — литератор! — громко рассмеялся Одзя. — Ну, а дальше как?
— А черт его знает! — ответил заядлый холостяк.
Переговариваясь, покуривая сигары, молодые люди ходили по двору, поглядывая, не появится ли на крыльце брат или сестра. Тем временем наступил вечер, на улице стемнело, а окна, выходившие во двор, не осветились.
— Обойдем дом со стороны балкона, может быть, увидим ее там, — предложил кто-то.
С другой стороны дома открывался великолепный вид. Зеленый парк, перерезанный посыпанными гравием дорожками, покрывал весь склон высокой горы, на которой стоял дом, и простирался далеко направо. За парком, под горой, протекала, делая тысячи поворотов и изгибов, узкая, шумная и быстрая речка Ротничанка, которая, с грохотом падая с камней у стыка парка и горы, соединялась с широким, величавым Неманом. Ротничанка и Неман, тихо и спокойно плывущий слева от дома, создавали четкий треугольник, заключая в свои объятия густые купы дерев, среди которых мелькало несколько белых домиков и башенка скромного костела, — стройная, сверкающая крестом, она возносилась к небу. За Ротничанкой и Неманом широким ковров стлались зеленые луга с разбросанными по ним кое-где низкими соснами. Днем на лугах белели и желтели многочисленные стада, вечерами оттуда доносились звуки деревенской песенки и тоскливый звук пастушьей свирели.
