Елена Арсеньева - Русская лилия
Принц подошел к окну и поглядел на лежавшую внизу площадь. Она называлась плата Омония, площадь Согласия, хотя прежде была площадью Оттона, в честь бывшего короля. После его изгнания площадь переименовали. Право, больше всего народу в то время нужно было именно согласие!
Даст ли Греции это согласие новый повелитель?
Принц переходил от окна к окну и с волнением смотрел на легендарный город, волшебно освещенный луной и более всего напоминающий некую старую реликвию, не вполне удачно вставленную в рамку современности. Афины… Афины… От этого звука не может не трепетать душа человека, для которого Эллада — символ красоты, нетленной, вечной, вдохновляющей красоты… Но Георг уже начал ощущать себя хозяином не только разграбленного дворца, но и измученной страны, а потому не мог не думать, что место для столицы выбрано неудачно. Афины — всего лишь памятник старины, великий музей античных святынь, а не средоточие молодой деятельности воскресающей нации. Коринф — вот где должно быть сердце нового государства! Если бы столица находилась посреди перешейка, в четверти часа езды от двух морей, да провести бы к ней железную дорогу, да прорыть бы канал между двумя гаванями, в возможности чего еще и при Нероне не сомневались, Коринф вырос бы до одного из важнейших торговых пунктов в Европе. А торговля — это процветание нации…
Но что делать, если баварцу Оттону было не столь важно, что страдает торговля, остановилась промышленность, заброшены дороги. Он перенес столицу в Афины, теша самолюбие тем, что афинская палата собирается теперь в том же месте, где некогда жили Демосфен и Перикл, университет стоит недалеко от Платоновой академии, а новый ареопаг разбирает вексельные процессы и земельные тяжбы в виду холма, где в древности заседали архонты.
Принц усмехнулся. Как бы он ни брюзжал на своего предшественника и ни делал вид, что торговые выгоды должны стоять над легендарными совпадениями, а все же и его самолюбие тешилось этими же совпадениями. И, хотя с тех самых пор, как именно его кандидатура была названа в качестве будущего короля, он находился в состоянии страха и тревоги (которое предпочитал называть естественным волнением человека, осознающего ответственность перед державой и миром), сейчас его охватило восторженное умиление. Во время скачки от Пирея, где он сошел с корабля, до Афин принц был слишком напряжен, чтобы испытать хоть какие-то чувства от того, что под копытами его коня та же земля, по которой некогда скакал, например, Тезей, но сейчас осознание того, что он в Афинах — в тех самых Афинах! — настигло его как удар хлыста. Принц и в самом деле ощутил себя новым Тезеем, с высоты скалы, на которой его отец Эгей воздвигнул этот город, озирающим бескрайние окрестности и мечтающим о новых завоеваниях и подвигах. А впрочем, во времена Тезея еще не было Акрополя с колоннадой сверкающего белого Парфенона и башней Ветров, не было храма самого Тезея, полуразрушенных арок театра ирода Агриппы, Адриановых ворот, храма Юпитера-громовержца, воздвигнутого уже римлянами…
Волнение туриста, оказавшегося в местах, которые прежде воскрешали пред ним только воображение и книги, внезапно охватило принца и оказалось куда сильнее прежних тревог и страхов. Ему невыносимо захотелось увидеть все эти достопримечательности, коснуться хотя бы кончиками пальцев мраморов, которые тысячелетия назад отражали солнечный блеск и лунный свет. Он метался от окна к окну, озирая принадлежавший ему отныне великий город, и чудилось, будто луна нарочно высвечивает только обольстительные древности, расчетливо оставляя в непроницаемой тени новейшие постройки, в которых жили афиняне, его подданные. Чары ночи воскресили древность, которая сейчас казалась принцу реальнее настоящего и манила неудержимо.
Он замер у окна, выходившего в просторный сад. Аромат цветущих апельсинных деревьев коснулся его ноздрей и заставил их затрепетать.
Фавны и нимфы, дриады и сатиры резвились в античные времена под такими же деревьями, и такой же аромат пьянил их. Нет, они были пьяны от молодого вина и от страсти. О, какое наслаждение быть свободным от условностей, носиться ночами под луной по этим просторам, отдаваясь желаниям молодого тела!
Принц с изумлением прислушивался к себе. Он был воспитан в большой строгости, однако в положенный срок одна из фрейлин матушки, королевы Луизы, познакомила его — разумеется, с матушкиного и отцова ведома и по их приказу! — с тайнами плотских наслаждений. С этих пор принц порой отдавал им должное, а впрочем, не слишком увлекался женщинами и втихомолку гордился тем, что способен властвовать собой, своими желаниями. В любой миг он мог усмирить восставшую плоть хладнокровным душевным усилием, однако сейчас ощутил вдруг прилив такого возбуждения, что вынужден был расстегнуть рубашку и подставить грудь ночному легкому ветерку. Тревоги дня ушедшего, волнения дня предстоящего, аромат этого сада, аромат Греции, аромат воображаемых картин вдруг распалили его до такой степени, что он и думать позабыл о сне. Не спать ему хотелось сейчас, а предаться любви… С кем? Да не важно! Он представлял себе такие ночи в свободном, лишенном всяких оков легендарном мире Эллады, когда мужчины и женщины, ощущая неодолимую потребность в наслаждении, шли куда глаза глядят и совокуплялись с первыми встречными, порой даже не зная имен и не рассмотрев толком лиц своих случайных любовников и любовниц, отдавались друг другу стремительно и пылко, только чтобы утолить жажду телесную и очистить свой дух от томления. Это было языческое распутство.
Принц вырос в другом мире, он был воспитан в снисходительном презрении к плотским слабостям, но сейчас холодный, рассудочный, сдержанный пуританский мир был далек, нереален и бессилен по сравнению с жаждой любодейства, которая заставила принца испустить чуть слышный стон. Чего бы он только не отдал сейчас за возможность заполучить женщину… Какую угодно женщину, хоть на миг!
Он оперся о массивный подоконник широкого окна, высунулся и помотал головой, словно намереваясь вытрясти из нее эти ненужные мысли и желания.
Вдали, на гладкой равнине, внезапно вспыхнул огонек. Вспыхнул… погас было… и разгорелся ровным светом. Наверное, костер, разожженный каким-нибудь пастухом, ведь пустынное поле вполне пригодно для пастбища.
Принц оперся о подоконник поудобнее и вдруг ощутил под рукой округлый металлический предмет. Не без удивления обнаружил он, что это подзорная труба — небольшая, складная, из тех, которые часто носят с собой путешественники. Сам он был морским офицером, привык к другим подзорным трубам, и миниатюрность этой его сначала насмешила, но потом, когда он приложился глазом к окуляру, изумила, настолько четко все было видно. Казалось, костер подскочил прямо к стенам дворца, и теперь принц мог различить игру пламени и несколько скорчившихся фигур.
