Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“
ее светлый цвет лица, ее серое полотняное платье, чайные розы, завядшие от жары в ее руках, мягкая зелень растений, обвивавших решетчатую стенку веранды, гармонировали с очаровательным изяществом тонов.
В продолжение нескольких минут мисс Северн добросовестно оставалась неподвижной, затем она очевидно сочла свои усилия достаточными.
— Г-н Лангилль, я задыхаюсь! — объявила она, двигаясь в своем ивовом кресле.
— Отдохните немного, — согласился художник.
В Париже, в Ривайере Лангилль был завсегдатаем дома Фовелей. Колетта и Мишель знали с детства этого друга их дяди и обходились с ним, как с товарищем, как в то отдаленное время, когда художник неутомимо принимал участие в их играх.
Пятидесяти пяти лет, невысокий и нескладный, с простодушным и даже немного бабьим лицом, Лангилль никоим образом не осуществлял в физическом отношении законченный тип романтического или крайне модернистского художника. Его рот, оттеняемый слегка усами и не лишенный тонкости, и его буйная чаща волос придавали ему оригинальный вид. Но он не стремился изображать живописную фигуру; его талант, которому несколько вредила перед большой публикой слишком искренняя скромность, мог быть так же мало подозреваем в комедианстве, как и его наружность.
Может быть Лангилль был обязан своему неизменному прекрасному настроению духа, не отравляемому чванством, большим числом своих друзей. Очень общительный, он любил общество в обширном значении слова; однако, предпочитал маленькие интимные сборища, завтраки в тесном кружке, болтовню вокруг самовара, разговоры, не слишком банальные, но и не слишком тонкие, не слишком церемонные, но и не слишком вольные — немноголюдных собраний; — изящную и утонченную роскошь домашнего очага, где чувствовалось бы искусное и скромное влияние женщины. Лангилль предпочитал общество женщин, молодых или старых, но изящных, умных и тонко воспитанных, всякому другому. „Великий говорун перед Господом“, если не великий ум, Лангилль любил, кокетливо настроенный своей слушательницей, все равно 20 или 60 лет, расположившись с удобством в кресле, — рассуждать, рассказывать анекдоты, прибегая охотно к пословицам, поговоркам и т. п., с робкой заботливостью отделывая фразы и владея своей особенной манерой выискивать самое простое слово.
Ах! как он ими любовался, в качестве бескорыстного дилетанта, этими прелестными друзьями, этими любезными собеседницами! И инстинктивно, чтобы лучше высказать им свое удивление, прибегал к устарелым выражениям, более старым, чем он сам , и которые, вызывая их смех, все таки им льстили, так как эти выражения не были заимствованы из языка обитателей квартала Бют Шомон.
Сюзанна показалась Лангиллю восхитительной. При виде ее он вспомнил слова Беатриче у Шекспира: „Когда я родилась, звезда танцевала на небе“[31]. Эту пляску звезды, ему казалось, он видел в светлых очах молодой девушки, слышал ее ритм в ее голосе.
— В ней есть, — говорил он Колетте, — что-то от птички, от цветка, от прозрачного ручейка, да разве я знаю еще что? Она молода, весела, чиста, нет, она нечто большее — она сама чистота, веселее, молодость! Присутствие этой „мисс Весны“ освежает меня и делает мой дух светлее.
И он просил позволения преподнести своему другу Тремору портрет этой „мисс Весны“.
— О! какой у вас брюзгливый вид! — заметила молодая девушка, проходя мимо Мишеля, по-прежнему занятого перелистыванием иллюстрированных журналов, разбросанных на столе.
Она вошла в курительную, налила себе кофе и появилась вновь на пороге стеклянной двери с флаконом в руке.
— Я вам преподнесу своей белой рукой немного шартрезу, г-н, мой живописец. Вы его заслужили, не правда ли? — сказала она, с своей забавной манерой говорить, мило приподнимая углы губ.
— Если сударыня удостоите меня этой милости, — ответил Лангилль, поставив свою пустую чашку.
Мишель в свою очередь прошел в курительную.
— Идите выкурить сигару, Лангилль! — закричал он.
— Мой милый друг, вы меня соблазняете, но сигары мне вредны.
— Тогда папироску?
— Нет, благодарю, я более не курю… и затем, этим локонам не хватает легкости и… я не желаю во время позирования, — сказал художник, упрямо принимаясь опять за свою акварель.
— Но у вас еще достаточно времени!
— Послушай, Мишель, оставь ты этого бедного Лангилля в покое! — сказал смеющийся голос Колетты, пересиливая глухой шум разговора Роберта и Бетюна, в котором она только что принимала участие. Я желаю, чтобы он поступал по своему усмотрению, бродил или работал, курил или нет в зависимости от собственного настроения. В Кастельфлоре он у себя! Не так ли, дорогой маэстро?
— Благодарю вас, сударыня, благодарю!
Уже он вновь взялся за кисти. Теперь он обращался к Сюзанне, между тем как Тремор, не настаивая больше, уселся в курительной, не очень далеко от двери.
— Добрый Мишель! Какой любезный и предупредительный к своему старому другу! Посидите еще один момент, молю вас, барышня… Я еще вчера сказал Ланкри, говоря о нем и о вас: „какая прелестная пара! и как приятно в наш век прозы и презренного расчета встретить нежно согласных жениха и невесту, жениха и невесту, любящих друг друга!..“ Немного более в профиль, прошу вас.
— Могу я посмотреть?.. Ах! как это красиво… гораздо красивее меня, г-н Лангилль!
— О! милая барышня, какая ересь!
— Уверяю вас… ну, я опять благоразумна.
— Благодарю. Хорошо! Луч солнца в ваших волосах! Немного налево, так!.. Вы совершаете большие прогулки с Мишелем?
— Верхом, да, очень часто.
— Это восхитительно. В Ривайере есть прелестные уголки, тропинки, просеки, полные поэзии! И Мишель так прекрасно понимает простую природу этой местности.
— Разве Мишель очень любит простую природу?
— Он ее любит, как артист, барышня, а артист интересуется тысячью вещей, которых обыкновенный наблюдатель не замечает даже. Классики искали красоту в невозможном, романтики искали ее в исключительном, но она находится в легком, обыденном, и там-то настоящий художник умеет найти ее. Стебель травы, луч — и все его существо потрясено!.. Не двигайте так рукой, ради Бога… Ах! милая барышня, какое наслаждение и какая мука в одно и то же время вас рисовать. Какое наслаждение, когда, чтобы изобразить идеал, достаточно скопировать действительность, но какая мука найти эту действительность столь же непередаваемой, как и идеал.
— Вы право нелепы с этим портретом, мой милый друг! — сказал в эту минуту Мишель, стараясь принять тон шутки.
— Мишель прав, Лангилль, — подтвердил радушно г-н Фовель, не бросайте же нас всех ради Сюзи, черт возьми!
