Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“
Мишель остановился подле постели с непокрытой головой, с опущенным лицом, с безмолвными губами и с выражением серьезного волнения на лице, с тем почтением, которое составляет как бы молитвенное поклонение смерти. Затем он подошел к Сюзанне.
— Я вам благодарна, что вы пришли, — сказала она вполголоса, немного отрывисто. — Маленькая девочка спит, подруга Марсьенны придет на эту ночь, я могу уйти…
Услышав шепот разговора, старик Мишо и Марсьенна поднялись, оба плакали. Мишель протянул им руку без лишних слов, но однако очень сочувственно. Маленькому Луи он решил оказать помощь, о которой он не хотел здесь вызывать мысль, ту помощь, которую следует давать беднякам, затем, чтобы они могли спокойно плакать в горестные, трудные для них часы.
Теперь Мишель думал о Сюзанне, только о Сюзанне, испуганный ее бледностью, возбуждением ее сухих и слишком блестящих глаз. Быстро закутав ее в плащ, безмолвную, пассивную, не пытавшуюся помогать ему каким-нибудь движением, он вырвал ее от благодаривших Мишо и увлек за собой из дома.
По прежнему безмолвная, мисс Северн прижалась в угол кареты; лошади ринулись вперед.
— Какой грустный день! Колетта очень о вас беспокоится…
Тремор произнес эти слова машинально и без всякого порицания. С жестом чрезмерной усталости, Сюзанна не дала ему продолжать.
— Я сделала все, что могла, чтобы никого не беспокоить… Я послала маленького Луи, как только стало возможно… Я не могла же оставить этих трех детей одних с их умиравшей, затем умершей бабушкой… Я сделала, что могла…
— Но, мое дорогое дитя, — воскликнул Мишель, — я вас ни в чем не упрекаю… мне только кажется, что вы чересчур много надеетесь на свои силы.
Она глубоко вздохнула, затем низким и прерывающимся голосом, как только что, она принялась рассказывать, что, придя после полудня к Мишо, она застала бедную женщину, заболевшую с утра, в агонии, между тем как дети, окружавшие ее, не представляли себе, что это была уже смерть. Она, Сюзанна, поняла это тотчас же. Маленький Луи побежал за деревенским врачом, за стариком Мишо и за священником, но все произошло так быстро, ужасно! До возвращения старика Мишо, несколько минут спустя после прихода доктора и священника, все было кончено. Вначале Марсьенна отказывалась верить правде; она целовала свою бабушку, звала ее, она…
Бедная девушка прервала свой рассказ:
— О! Мишель, — прошептала она, — если бы вы знали! Мне казалось, что я теряла бабушку и дядю Джона во второй раз, что… Я себя почувствовала одинокой, такой одинокой, я…
Глубокое рыдание без слез потрясло ее всю, она быстро повернулась и спрятала свое лицо в мягкую подушку кареты.
— Сюзи, моя бедная крошка…
Инстинктивным движением Мишель отдернул ее от угла кареты, в котором она хотела, одинокая, заглушить свое горе и привлек ее к себе. То была не ласка, даже не — по крайней мере сознательная — любовь брата, в этом стихийном порыве; только, если бы дитя, приведенное им к умершей бабушке, содрогнулось тем же самым рыданием, может быть, Тремор привлек бы его таким же образом к себе, прижал бы его к своему страдавшему и понимавшему страдание сердцу; но это было сострадание сильного к слабому, твердая и широкая рука, протягиваемая хрупкой руке.
Сюзанна отдавалась ласке, как дитя. В продолжение многих часов она боролась со своими воспоминаниями сироты, со своей женской нервностью, держалась энергично, мужественно, чтобы поддерживать и утешать других; изнуренной этими усилиями, ей казались теперь приятными эти убаюкивающие, успокаивающие слова.
С пересохшим горлом, с горячими глазами, она не плакала больше, но ее лоб лихорадочно прижимался к плечу Мишеля, ее рука сжималась в руке молодого человека; по временам дрожь пробегала по ее телу.
Несколько раз она пыталась заговорить. Мишель ей не позволял этого и говорил с ней сам очень кротко, утешая немного невпопад дружескими, сердечными, почти нежными словами. Затем, конвульсивные движения стали реже, маленькая ручка ослабла, усталая головка покоилась более тихо на его плече.
Мишель замолчал, боясь нарушить эту тишину, и несколько минут они оставались так, безмолвные оба, она разбитая и как бы уснувшая в отеческих объятиях.
Карета катилась. От времени до времени свет какого-нибудь дома мелькал в стекле; дождь шел, скучный, монотонный, такой же серый как сумерки.
— Я была очень нервна, очень безрассудна, — пробормотала наконец Сюзанна.
И, высвобождаясь, она провела рукой по лбу и глазам.
— Вам лучше? — спросил Мишель заботливо.
— Да.
— Вы мне обещаете быть сегодня вечером благоразумной, не слишком думать о тех вещах, которые причиняют вам огорчения. Постараться убедить себя, что если ничто не может вам вернуть тех, кого вы потеряли, вы имеете теперь новую семью, любящую вас, заботящуюся о вас и желающую вашего счастья?
— Да.
Он смотрел на нее внимательно, в полутьме, пытаясь угадать выражение ее изменившегося лица. Карета остановилась перед подъездом Кастельфлора.
Когда оба проходили через переднюю, Сюзанна остановилась.
— Я вас не поблагодарила, Мишель. Вы были для меня настоящим другом… добрым, таким добрым!
Он также остановился. Как только что в карете, он взял руку Сюзанны, затем подержав ее, сжимая в своей и слегка улыбаясь, он обвил свою невесту немного необычным взглядом, который, казалось, шел очень издалека и как бы сквозь завесу.
— Это вы восхитительно добрая, — сказал он.
VI
— Прошу вас, милая барышня, оставайтесь спокойно один момент. Один маленький момент. Вам надоедает позировать? Я это понимаю, вы такая живая, такая естественная! ах, черт возьми! выражение глаз невозможно схватить!
— Да пейте же ваш кофе, Лангилль! — воскликнул Тремор, сидевший на веранде, в нескольких шагах от мольберта и читавший с нетерпеливым видом.
— Вы неблагодарный, Мишель, — упрекнула Сюзи. — Как! Вы упрекаете г-на Лангилля за его усердие — окончить поскорее мой портрет?
— Я его ни в чем не упрекаю… но я хочу, чтобы он пил свой кофе горячим… Право, смешно, уже выходят из-за стола!
Действительно, выходили из-за стола, но Лангилль, который писал уже в продолжение более часа до завтрака, чувствовал себя в настроении работы. Между тем как г-н Фовель, Колетта и г-н Бетюн, который был проездом в Ривайере, разговаривали в курительной за кофе, поданным по восточному, Сюзанна позировала, окруженная золотистым светом, с растрепанными волосами, с сверкающими глазами, с губами, как бы дрожащими еще от смеха или от песни.
