Филиппа Грегори - Земля надежды
Она настежь распахнула дверь.
— Джон!
Он раскрыл ей объятия, как будто они на самом деле были мужем и женой, не только по названию, но и по чувствам в глубине сердец. Эстер подбежала к нему и почувствовала, как его руки обняли и тесно прижали ее.
Он пах потом и усталостью, теплым, эротическим мужским запахом, которым всегда пахла его одежда, когда она чистила ее. Эстер ощутила, что жаждет его прикосновения, она еще теснее сомкнула руки у него за спиной и прижала его к себе еще ближе. Он не отодвинулся от нее, не разжал ее руки. Он держал ее так, как будто хотел ее так же, как она хотела его, и не сделал ни малейшего движения, чтобы отодвинуть ее в сторону.
Спотыкаясь, но не отпуская друг друга, они переступили через порог и скоро оказались у камина, где последние тлеющие угольки все еще бросали теплый отсвет. Там она откинулась назад, все еще крепко обхватив его руками, так, чтобы видеть его лицо.
Она пришла в ужас. Восемь месяцев его отсутствия добавили ему седины на висках и мешки под глазами. Борода была все еще настоящего темно-каштанового цвета, но свалявшаяся и грязная, лицо — в потеках грязи, лоб изборожден новыми морщинами. Он выглядел отчаянно уставшим. Он выглядел как дезертир.
— Что, было сражение? — спросила она, стараясь понять, что означал этот взгляд, исполненный немого страдания.
Он покачал головой, отпустил ее и упал в кресло у камина.
— Ничего стоящего упоминания, — горько сказал он. — Когда будут писать историю, события этих дней займут всего лишь одну строчку. Мы помчались, как дураки, думая, что победим без драки. Мы выехали, как хор в одном из его маскарадов, — все показуха и притворство. Если начистоту, то мы могли бы взять с собой деревянные мечи и шлемы из раскрашенной бумаги.
Эстер молчала, пораженная яростью и горечью, звучавшей в его голосе.
— Ты был ранен?
Он отрицательно покачал головой:
— Нет, была ранена только моя гордость.
Он замолчал.
— Да, моя гордость была глубоко ранена, — поправился он.
Она не знала, о чем спрашивать его дальше. Она повернулась и добавила в огонь растопки, тоненьких прутиков и сломанных веточек яблонь. Угля в Лондоне не хватало, и Традесканты обходились тем, что давала их земля.
Джон наклонился вперед, к пламени, будто промерз до мозга костей.
— С самого начала это все было похоже на маскарад, — сказал он таким тоном, как будто только сейчас наконец нащупал правду о короле. — Как будто все мы должны были участвовать в очаровательном спектакле по чьему-то сценарию. Угрозы парламента, расставание с королевой, когда он мчался верхом на коне по утесам, махая вслед ее кораблю и плача, потом путешествие на север за победой. Все это было маскарадом в красивых костюмах. Но когда подошло время реально сразиться с врагами…
Он замолчал.
— Что случилось?
Эстер встала на колени перед камином и не отрывала глаз от огня, боясь прервать его рассказ.
— Массовка не явилась, — кисло произнес Джон. — Не сработал механизм, который должен был обеспечить явление Юпитера, спускающегося сверху, или Нептуна, поднимающегося из пучины морской. Все пошло не так. Мы ведь ожидали, что ворота Гулля распахнутся и из них выйдет губернатор и преподнесет королю золотой ключ на бархатной подушечке, и прочитает стишок, что-нибудь из Бена Джонсона.[10] Ворота и на самом деле отворились, но из них вышли солдаты и открыли огонь… они стреляли и перезаряжали… стреляли… перезаряжали… — как артисты балета. Но танцевали они не наш танец. Они играли свои роли по другому сценарию. И… и…
Он снова замолчал.
— И я не знаю, чем закончится эта пьеса.
— А что король? — спросила она робким шепотом.
— Король строго придерживается своей роли в этом маскараде, — свирепо сказал Джон. — Во втором акте нужно было поднять королевский штандарт. Правда, погода была совсем неподходящая. Требовалось ясное небо, или, на худой конец, на небе могла проноситься яркая комета. Но лил дождь, и мы все стояли как насквозь промокшие идиоты. Но он никак не может понять, что все представление пошло совсем не туда. Он все думает, что это репетиция, он уверен, что на премьере все будет гораздо лучше, даже если сейчас все наперекосяк.
— А ты что? — тихо спросил она.
— Я покончил с ним, — сказал Джон. — Я покончил с королевской службой. Я пошел на эту службу, чтобы доставить удовольствие отцу. Я мечтал работать с великими садами. А такую возможность я мог получить только от короля. Ну, и кроме того, во времена моей юности практически не было других вариантов получить хорошую работу, только для короля или при дворе. Но если я останусь на этой службе, я погибну. Я — садовник, а он не отпускает меня работать в саду. Он хочет, чтобы все участвовали в его маскараде, каждый обязан тащить или штандарт, или копье. И он не остановится, пока все мы не погибнем, или не проиграем окончательно, или все не убедятся в том, что он — помазанник Божий на земле и не может ошибаться.
Эстер быстро оглянулась на кухонную дверь. Дверь была плотно закрыта, и все в доме крепко спали.
— Я видел, как мой отец отправлялся на верную смерть, когда он был на службе герцога Бекингема, и видел, как он вернулся домой, а спасла его только смерть господина, — продолжал Джон. — Я видел его глаза в тот день. Он никогда так и не оправился после смерти герцога. Он никогда уже не был прежним. Потеря герцога бросила тень на нашу семью. Отец разрывался между облегчением от того, что сам он выжил, и горем от того, что герцог мертв. И тогда я поклялся, что никогда не повторю его судьбу, я поклялся, что никогда не свяжу себя обещанием быть верным кому-то до самой смерти. И я вовсе не шутил. Я никогда не буду таким слугой. Даже для короля. Особенно для такого короля, как наш, который не способен наградить за службу и которому всегда мало. Он не остановится, пока последний из его слуг не ляжет перед ним бездыханным. Но даже и тогда он будет ожидать чуда, надеяться, что Господь пошлет еще пехотинцев для его ненасытного театра. С меня хватит. Я больше не могу этого вынести.
— Но ты же не встанешь на сторону парламента? — в ужасе отшатнулась Эстер. — О, Джон, ты же не пойдешь против короля?
Он покачал головой:
— Я не перебежчик. Я не буду сражаться против него. Я ел его хлеб, и он называл меня своим другом. Я видел, как он плакал, я целовал ему руку. Я не предам его. Но я отказываюсь играть роль в его отвратительной пародии.
— Ты останешься здесь, тихо и спокойно, дома, с нами? — спросила она.
Но тяжесть в груди, давившая на сердце, подсказывала ей, что он не останется.
