Жюльетта Бенцони - Фиора и Папа Римский
Она не могла бы сказать ни за что на свете, откуда у нее взялось это вдохновение — шедевр лицемерия, но, видя, что ее собеседница молча и одобрительно кивала головой, ей стало стыдно обманывать эту святую женщину, принявшую ее с таким великодушием.
— Послушание — это наша первейшая обязанность, дочь моя, — сказала со вздохом матушка Джиролама, — и я благодарна кардиналу за то, что он пришел, чтобы напомнить вам об этом. Как я понимаю, ваше поведение может быть в некоторой степени полезным для политики его святейшества. Я мало знаю кардинала, но слышала о нем как о большом дипломате и очень ответственном человеке. Думаю, вам стоит последовать его советам.
Даже не представляя, какие советы давал ее постоялице вице-канцлер, матушка Джиролама пошла поразмыслить, как это она делала каждый вечер перед отходом ко сну, о вечной жизни и о том, как лучше вести по этому пути молодые души, доверенные ей.
Испытывая смутное беспокойство, Фьора решила зайти в капеллу, чтобы постоять там в успокаивающей темноте при слабом свете огонька перед дарохранительницей. Несмотря на то, что Фьора не была очень набожна, она понимала Леонарду, которая при малейшей неприятности шла излить свою душу перед каким-нибудь алтарем. Может, ей будет дано получить совет сверху?
Однако ни в этот вечер, ни в последующие ничего не произошло. Минуло пять дней, и никакие известия не нарушили монотонную монастырскую жизнь Фьоры. Если сестра Серафина передала записку во дворец кардинала Колонна, то тот пока еще не появился в Сан-Систо.
Нетерпение овладело Фьорой, потому что нет ничего более ужасного, чем бояться чего-то, не зная, чего именно. Перед Рождеством погода изменилась и стала еще хуже, чем в день ее приезда. На Средиземном море разыгралась буря, и сильные порывы западного ветра доходили до этих краев, сметая на своем пути хижины рыбаков. А в городе ветер срывал черепицы домов, ломал ветви деревьев, наносил еще больший ущерб развалинам античных императорских дворцов. Он врывался в любую открытую дверь, гасил свечи в капелле и раздувал пепел в жаровнях.
Сквозняки усиливали лихорадку, и сестра Приска умерла в первую зимнюю ночь на руках бедняжки Херувимы, лицо которой, обычно такое веселое, опухло от слез.
Когда Приску хоронили в строгой орденской одежде, Фьора, как и все, присутствовала на этой печальной церемонии. Ей казалось, что только тело ее пребывало здесь, а душа витала где-то далеко. Служба проходила как во сне. Иногда она прислушивалась к завыванию ветра, раздувающего платья монашек, хлопающих как знамена на древках, и ее мысль постоянно возвращалась к саду, к тому месту у стены, которая выходила на пруд.
Был ли человек кардинала на месте в такую ужасную погоду?
И все-таки после окончания службы Фьора набросила черную накидку и хотела спуститься в сад, чтобы убедиться в этом.
Она нашла то место в стене, откуда можно было при необходимости подать условный сигнал. Там рос огромный куст кирказона, которому было, наверное, уже больше ста лет, серые узловатые ветви его словно срослись со стеной. С его помощью перебраться через стену не составляло ни малейшей трудности.
Но едва Фьора направилась к цветочным клумбам, как увидела настоятельницу Джироламу, которая приближалась к ней.
— Вы действительно хотите пройтись по саду в такую погоду? — удивленно спросила настоятельница.
— Почему бы и нет, матушка? Это всего лишь буря, а мне так хочется подышать свежим воздухом перед сном.
— Разве вам было недостаточно воздуха на кладбище, откуда мы только что вернулись? Лично я едва держусь на ногах.
И кроме того, о прогулке сейчас не может быть и речи: вас ждут в приемной.
— Меня? Это опять… кардинал Борджиа?
— Кардинал не ждал бы вас в приемной, — заметила мать-настоятельница. — Он имеет полное право пройти в монастырь.
Речь идет о даме, которая предъявила разрешение на свидание с вами. На этом разрешении стоит личная печать его святейшества;
— Но я никого не знаю здесь, кто мог бы… Кто же это может быть?
— Дама назвала себя Босколи, а больше я ничего не могу добавить, разве только то, что она в трауре. Вероятно, она вдова.
— Босколи? — переспросила Фьора, не скрывая своего удивления. — Но это имя мне ничего не говорит. Может, вы знаете что-нибудь об этой женщине?
— Нет, я никогда не слыхала о ней, донна Фьора. Во всяком случае, вы ничем не рискуете, если увидитесь с ней. Хотите, я пойду вместе с вами?
— Вы очень добры, но лучше я пойду одна.
— Тогда не забывайте наставлений магистра вице-канцлера, с которыми вы согласились, и помните о том, что эта дама является посланницей нашего святейшего отца.
— Я постараюсь не забывать об этом, преподобная матушка.
Идя по коридору, Фьора лихорадочно думала о том, что все будет зависеть от того, что скажет ей эта незнакомая дама. Ее смущало, однако, что эта женщина была посланницей Сикста IV.
Не дав себе труда снять черную накидку, Фьора направилась в приемную.
Приемная представляла собой огромный сводчатый зал, посередине которого была решетка из толстых железных прутьев.
С монастырской стороны на стене висел бронзовый крест — единственное украшение зала, а со стороны посетителей стены были украшены яркими фресками, изображающими муки блаженного папы Сикста II, обезглавленного в 258 году, и четырех его дьяконов. Художник расположил святого так, чтобы показать, насколько он был возвышеннее остальных персонажей.
Открыв дверь, которая даже не скрипнула, Фьора увидела только черный силуэт в широких одеждах, сидящий к ней спиной. Посетительница рассматривала сцену, изображающую мускулистого палача, отрубающего голову мученику, над которой сиял золотой нимб. Впервые Фьора благословила грубые, сплетенные из веревки сандалии, в которых всегда было холодно ногам, потому что она смогла бесшумно дойти до самой решетки.
Ей хотелось незаметно рассмотреть посетительницу, но она не увидела ничего, кроме широкого манто из красивого черного драпа с серебряными узорами, капюшон которого был оторочен лисьим мехом.
И так как ей не удалось увидеть ничего больше, она решилась.
— Могу ли я узнать, мадам, чему обязана вашим визитом? — спросила Фьора незнакомку в черном.
Женщина обернулась не сразу, но, когда она это сделала, Фьоре пришлось сделать над собой усилие, чтобы не вскрикнуть. Посетительница молчала, глядя на Фьору со злой улыбкой, ее темные глаза блестели злорадством. Женщина эта была не кто иная, как Иеронима Пацци.
Глава 3. ПИСАРЬ-РЕСПУБЛИКАНЕЦ
Несмотря на разделяющую их решетку, Фьора инстинктивно отступила на шаг, как будто увидела змею, но лицо ее хранило абсолютную невозмутимость. Иеронима же, напротив, подошла к решетке и дотронулась до нее рукой в черной перчатке.
