Анастасия Туманова - Огонь любви, огонь разлуки
– Замолчи, свинья, – вдруг резко сказал Владимир.
Северьян всем телом повернулся к нему, и в раскосых глазах блеснула незнакомая злая искра. Но Владимир не заметил этого, вскочив и быстро подойдя к роялю. Женщина обернулась на шаги Черменского, и в лицо ему плеснула тьма больших, усталых и измученных глаз.
– Маша? Ты?!! – не веря глазам, спросил он.
– Господи… Черменский… Володя… – прошептала она, невольно поднося руки к лицу и глядя на него сквозь пальцы. – Вот так и знала… Я еще неделю назад поняла: если этот твой каторжник появился, стало быть, и ты поблизости.
– Маша! Но… как ты здесь?.. – Не находя слов, Черменский обвел рукой полутемную залу. – Что ты здесь делаешь? Как… как такое могло получиться?!
– Да вот получилось, – отрывисто произнесла она, отворачиваясь в сторону. Неловким движением взяла с крышки рояля скомканный платок, поднесла его к губам и хрипло, тяжело раскашлялась. Владимир молча, потрясенно смотрел на нее.
С Марьей Мерцаловой, трагедийной актрисой, на которой держался весь репертуар костромского театра, он познакомился два года назад. Высокая, стройная, с великолепной фигурой, тяжелой черной косой, звучным низким голосом и «совершенно макбетовскими», по словам антрепренера Чаева, глазами, она блистала на сцене в ролях Медеи, королевы Гертруды и Химены, играла в пьесах Островского и всякий раз имела бешеный успех, несмотря на молодой возраст: они с Черменским были одних лет. Даже дремучее провинциальное купечество, понимавшее в шекспировских трагедиях два слова через третье, орало и топало сапогами в партере и бельэтаже, отбивая ладони: «Ура, Мерцалова! Ура, Марья Аполлоновна! Еще! Бис! Браво!» Мерцалова имела множество поклонников из состоятельных кругов общества; время от времени сходилась с кем-нибудь из них близко, у нее водились бриллианты, дорогие туалеты. Когда Черменский оказался в костромском театре, он, как и все, восхищался красотой и талантом Марьи Аполлоновны, но влюблен не был ни на минуту и не замечал откровенного внимания к нему самой актрисы до тех пор, пока ему не открыл глаза на это все тот же Северьян: «Совесть-то есть у вас, Владимир Дмитрич? Прямо не по-христиански так-то над женщиной издеваться! Уж весь тиятр об этом говорит, статистки хихикают, а вы из себя прынца датского ломаете! Да если б на меня такая хоть краем глаза взглянула, я б от счастья подох… Грех вам, ей-богу!»
Вскоре Владимир и Мерцалова стали встречаться в номерах городской гостиницы, но жить с Марьей, как многие актерские пары, невенчанными мужем и женой Черменскому не хотелось. К счастью, Мерцалова, казалось, была полностью довольна сложившимися между ними легкими, необременительными для обоих отношениями. Любовники расстались внезапно, даже не попрощавшись, когда в один из майских вечеров перед самым началом представления в уборную к Владимиру ворвался театральный сторож и выпалил, что Северьяна час назад поймали в конюшне «у этого кромешника» Федора Мартемьянова. Черменский, забыв о спектакле, полетел выручать друга и на несколько месяцев попал в кабалу. Предположить такого поворота событий он не мог, и переговорить с Марьей ему так тогда и не удалось.
Следующая встреча с Мерцаловой была такой же случайной, как и расставание. Это произошло полгода спустя в привокзальной гостинице Калуги ветреным осенним вечером. Владимир к тому времени уже закончил службу у Мартемьянова и вместе с Северьяном ездил из города в город в поисках Софьи. Мерцалова же только что порвала с очередным поклонником, осталась совсем без денег и направлялась в Ярославль в надежде на ангажемент. Бывшая любовница показалась Черменскому в тот вечер очень подавленной. Когда он проводил Марью в ее дешевый номер с протекающей крышей и отставшими от стен обоями, та, в упор глядя на него черными огромными глазами, в которых дрожали слезы, попросила его остаться. И Владимир не смог ей отказать.
Наутро Черменский ушел, не дожидаясь, пока Марья проснется. Ушел, оставив ей записку самого банального содержания, какие, вероятно, писали сотни мужчин до него. В нескольких строках на плохой гостиничной бумаге он просил прощения, брал вину за произошедшее на себя, уверял, что недостоин любви такой женщины и что более встреч у них не будет. Черменский понимал, что поступает малодушно, поскольку Марья, несомненно, все еще любила его, но… Он уже не мог забыть зеленых отчаянных глаз Софьи Грешневой, тоненькой девушки с мокрыми каштановыми кудрями, вытащенной им из ледяной воды Угры. Владимир ничего не рассказал Мерцаловой о Софье, но про себя точно знал: больше ему и Марье незачем быть вместе.
Их последняя встреча случилась этой весной, в Ярославле, куда Черменский примчался после того, как не получил ответа ни на одно из своих писем к Софье. Но театральная труппа, с которой играла мадемуазель Грешнева, уже покинула город, и в нищем переулке, где снимали дома и комнаты актеры, Владимир нашел только Мерцалову, за неделю до его приезда разрешившуюся мертвым младенцем, измученную, больную, почерневшую, изменившуюся настолько, что он не сразу узнал прежнюю «богиню и царицу грез». Марья опять была без денег, опять ждала ангажемента. Она рассказала Черменскому о том, что Софья Грешнева, с таким блеском дебютировавшая несколько месяцев назад в роли Офелии, уехала в Москву с поклонником из купцов, неким Федором Мартемьяновым. Услышав его имя, Владимир чуть ума не лишился. Первое, что пришло ему в голову, – купец увез Софью силой, добровольно поехать с ним она просто не могла. Мерцалова пыталась убедить Черменского, что молодая актриса сама приняла решение, но Владимир не поверил этому. И сразу же уехал из Ярославля в Москву, к сестре Софьи, не расспросив свою бывшую пассию более ни о чем.
И вот Маша сидит перед ним в полутемном зале плохого борделя, опираясь спиной на крышку рояля, глухо кашляет в платок, смотрит неморгающими, черными, блестящими глазами, молчит, а по впалой щеке медленно ползет одинокая слеза. Владимир машинально протянул руку, смахнул ее. Мерцалова не отстранилась, но болезненно поморщилась.
– Оставь, Володя… Что уж теперь…
– Почему ты здесь? – снова спросил он. – Как это возможно, Маша?
– Все под солнцем возможно, Владимир Дмитрич, – без улыбки проговорила она.
– Но… когда мы виделись в последний раз… Ты, кажется, ждала ангажемента. Собиралась ехать в Тулу… Что произошло?
– А ты не помнишь, какой меня застал? – криво усмехнулась Мерцалова. – Ну да, где же тебе заметить это было… Взглянуть как следует, и то не удосужился, ничего, кроме Соньки Грешневой, в глазах не стояло, видела я… А я, Володя, после родов так и не оправилась толком. Всю весну и половину лета в доме провалялась, еле с постели поднималась, ходить едва-едва могла, а уж о том, чтобы ехать куда-то… Меня хозяйка из одного божьего добросердечия на улицу не выкинула, да и ты, слава богу, милостью своей не оставил… Не забыл бумажек-то, как уличной, кинуть…
