АНДРЕЙ ВАЛЕРЬЕВ - ФОРПОСТ – 3
– Грех это!
– Батюшка, я понимаю, что наркотик это, конечно, перебор… но алкоголь… сухой закон здесь многим поперёк горла…
– Мы сейчас не об этом говорим.
Властный голос Алексеева разом пресёк, начавшуюся было дискуссию о полном запрете спиртного в Новограде.
– Дальше. Что вы предприняли?
– Мы… – Голос Илии жеманно притих. – Работали над его пальцами. Теми, которые не двигаются. На правой руке. Чувствительности они, слава Богу, не потеряли.
– И?
– И ничего. Испытуемый мочится при виде… эээ… матушка, простите… огня и инструментов, но откуда он приплыл – не говорит. Он рассказал нам всё. Всю свою жизнь с детства. Он признался в воровстве в школьной столовой и в вымогательстве денег у сослуживцев, но откуда у него эта лодка он не говорит.
– И что дальше?
– Не знаю, – Отец Илия развёл руками. – Эти два пальца мы растянули на неделю, но… они уже закончились. Надо что-то решать. Или работаем дальше по пальцам или что-то новое придумываем.
– Молчит?
– Нет. Кричит. Плачет. Умоляет. Отказался от своего атеизма. Принял крещение. Делает всё, чтобы его… чтобы с ним не работали. Временами, э… во время работы, впадает в полубессознательное состояние и начинает читать мантры.
– Мантры?
– Что-то похожее. Он сам себе нечто вроде психоблока поставил.
– И что же…
– 'Доча-сына', 'доча-сына'…
Матушка хрустнула пальцами, а в штабе повисла тягостная тишина.
– Ясно. Там, откуда он приплыл, у него есть дети. Он не скажет.
– Да скаааажет. Если мы…
– Нет, – Отец Пётр своим тихим голосом сразу завершил не начатую дискуссию, – он, пока, мне нужен относительно целым. Отец Илия, вам это ясно?!
– Да, владыка.
Начальник контрразведки встал и низко поклонился.
Анастасия Ивановна странно кашлянула. У всех присутствующих сложилось такое ощущение, что женщину мутит.
– Матушка, – Полковник перевёл на неё взгляд, – вы уверены, что лодка это знак? Вы не ошиблись? Может мы зря этого Ивана…
– Работайте дальше.
Женщина резко встала и быстрым шагом покинула холодную пещеру.
Денёк сегодня выдался просто замечательный! Ахмед, безъязыкий тюремный раб, приволок к нему в камеру не обычную бурдомагу, а роскошнейший завтрак-обед-ужин! Громадную свеклу. Тёмную, почти чёрную и очень сладкую. Турок помычал, поулыбался и, прихватив на прощание парашу, ушёл, а Иван облизнулся и взял тяжёлый корнеплод в руку. Держать два килограмма в одной левой, при этом обдирая ногтем правого указательного пальца земляную корку было очень неудобно, но всё равно – это был пир. Обычная плошка разваренных злаков, несолёная и без всяких признаков мяса, давно уже не лезла в рот и Ваня, несмотря на лютый голод и тощий живот, в последние дни эту кашу вываливал на пол.
А ещё сегодня с утра никто к нему не пришёл. Ни отец Илия, с его задушевными разговорами, ни Василий Алибабаевич, с его переносной жаровней и раскалённым прутом.
'Ай-й-й!'
При одной только мысли о Васе живот судорожно сжался, а ноги сами собой заскребли пятками по каменному полу, пытаясь отодвинуть тело своего владельца подальше от двери.
Всю последнюю неделю его ни о чём не спрашивали. Вообще ни о чём. Вася молчал как рыба, ласково улыбался и каждое утро отжигал раскалённым железным прутом по одной фаланге. Ваня посмотрел на аккуратно забинтованную руку. Ахмедка был молодец. Всё-таки медбрат. На скорой в Трабзоне работал. Под стираные бинты он всегда подкладывал какие-то травки, которые облегчали боль. Да и нагноений никаких не было.
'Хорошо!'
Ваня доел свеклу и вытянул ноги. В этой камере никак не получалось лечь и вытянуться. Даже по диагонали. Встать в полный рост тоже не получалось, но со временем Маляренко приноровился на такие мелочи внимания не обращать. Зато почти вусмерть отбитая каменной картечью правая рука снова начала шевелиться! Да и бок тоже почти зажил и можно было переворачиваться на ледяном каменном полу совершенно свободно. Вот!
Маляренко и понятия не имел, сколько времени он тут провёл. В почти полной темноте. Поначалу, кроме неудобств связанных с размерами камеры, пытками и голодом, он особенно сильно страдал от холода. В пещере, в глубине горы, было, мягко говоря, прохладненько. Но потом он и к этому привык тоже.
'А чего… человек такая скотина – ко всему привыкает!'
– Ахмееед! Ты меня слышишь?
Бум! Турок стукнул камнем по стене.
– Спасибо, Ахмед. Было очень вкусно. Тешеккюр идирим!
'Если я правильно помню'
Единственная поездка в Кемер запомнилась Ване на всю жизнь.
Бум.
'Пожалуйста, Иван-паша!'
– Так вы, отец Илия, говорите, что этот Иван поговорить любит? – Владыка задумчиво водил пальцем по длинному усу.
– Любит, батюшка. На отвлечённые темы. Про собаку свою, про…
– Ну так дайте ему поговорить. Может, чего и сболтнёт. Запомни сам и Васе своему передай – пытку запрещаю.
Костя метнул взгляд на полковника. Тот снова одобрительно кивнул. Чуть-чуть. Едва заметно.
'А Илюша то по краю ходит! Зарвался совсем…'
– Батюшка, – Илия снова встал и низко поклонился, – может быть, всё-таки, совместить?
– Что?
– Разговор и… э… принуждение. На свежий воздух его, батюшка. На солнышко. А? Небось по солнышку то он соскучиться уже успел?
Контрразведчик хихикнул. Полковник скрипнул зубами, а Костя сделал вид, что его здесь нет. Владыка колебался. Эта история с упёртым русским мужиком ему уже порядком поднадоела. Вытерпеть то, что вытерпел этот человек, дано было не каждому. Сам отец Пётр был совсем не уверен в том, что он сам бы смог это пережить. Даже ради Веры.
Он уже готов был согласиться с тем, что этот человек попал в этот переплёт случайно. Во чужом пиру похмелье, так сказать, но Настя… супруга чётко сказала 'работайте дальше'. И это при том, что от одного слова 'пытка' её начинало тошнить! Это что-то значило.
– Ладно. Два дня. Здесь. Возле главного входа. И посади позади своего человечка, Илья. Пусть слушает. И запоминает.
Блаженное ничегонеделание продолжалось три дня. Ваня как следует отоспался и даже слегка отъелся – Ахмед носил ему просто-таки царские блюда! Свекла, капуста и странные сладковатые корнеплоды, немного по вкусу напоминающие картошку. Лепота!
Эти шаги он узнал во сне. Глаза открылись моментально, а в животе разлился жуткий холод. Иван непроизвольно начал дрожать. И чем ближе были эти шаги, тем сильнее его колотило.
Маляренко ненавидел себя за это чувство страха, но он ничего не мог поделать со своим телом. Оно жило отдельной жизнью и ему, телу, очень не нравилось, что от него каждый день по чуть-чуть отжигают. Разуму Ивана это тоже не нравилось, но он, разум, по крайней мере, не боялся. И потому, всякий раз, когда улыбчивый Вася доставал свой прут и плоскогубцы, которыми он держал палец, Ваня, писаясь от ужаса, дрожащим голоском посылал своего палача в пеший эротический поход. Потом, правда, приходилось размазывать сопли и слёзы и умолять больше ЭТОГО не делать, но каждый раз, когда Вася приходил на работу, его ждало 'да-да, и сегодня ты снова иди на…!'
