Евгения Марлитт - Тайна старой девы
Профессор остановился посреди комнаты. Он совершенно не предвидел такого оборота дела.
— Я не понимаю, как можно упрекать бабушку за то, что она по неведению тратила чужие деньги, мама, — сказал он раздраженно. — Тогда и наши души должны погибнуть, потому что мы до сегодняшнего дня пользовались процентами с украденного капитала? Однако при такой точке зрения ты согласишься, что мы должны как можно скорее отдать эти деньги...
Госпожа Гельвиг поднялась со своего кресла.
— Отдать? — повторила она, как бы желая удостовериться в его словах. — Но кому же?
— Ну конечно, наследникам рода Гиршпрунгов.
— Как, мы должны отдать целое состояние первым встречным бродягам и тунеядцам, которые предъявят свои права? Сорок тысяч талеров остались Гельвигам после того, как...
— Да, после того, как Павел Гельвиг, честный, истинный и праведный борец во славу Господню, присвоил себе двадцать тысяч талеров! — перебил профессор, дрожа от негодования. — Ты сказала, что душа моей бабушки должна быть сейчас в аду потому, что она, но неведению, пользовалась украденными деньгами. Чего же заслуживает тот, кто сознательно крадет чужое имущество?
— Да, он поддался искушению, — сказала госпожа Гельвиг, не теряя самообладания. — Он был тогда еще довольно молод. Дьявол выбирает лучших и благороднейших, чтобы совратить их, но Павел раскаялся в своем грехе. А в Писании говорится, что все ангелы Господни возрадуются спасению одного грешника. Он неустанно борется за святую веру, в его руках деньги освящены, так как он употребляет их на богоугодные дела.
— Я вижу, что и мы, протестанты, имеем свой иезуитский орден! — горько засмеялся профессор.
— Не то же произошло и с деньгами, попавшими к нам? — продолжала старуха. — Посмотри вокруг: разве не видна во всем рука Божия? Если бы на этих деньгах лежало проклятие, они не могли бы приносить таких прекрасных плодов... Мы, ты и я, своим старательным служением Господу превратили в благословение то, что было когда-то преступлением.
— Прошу оставить меня в покое, — перебил ее глубоко возмущенный профессор.
В его сторону скользнул ядовитый взгляд матери, но, тем не менее, госпожа Гельвиг продолжала, возвысив голос:
— Мы не имеем права выбрасывать на ветер средства, с помощью которых служим святому делу. Это главная причина, из-за которой я всеми силами буду сопротивляться этой старой истории, а затем ты опозорил бы имя своего предка.
— Он сам опозорил себя и всех нас, — сказал сурово профессор. — Но мы можем еще спасти нашу честь, если не станем укрывателями.
Госпожа Гельвиг оставила свое место и встала с сознанием своего достоинства перед сыном. — Хорошо, предположим, что я уступила бы тебе, — сказала она холодно. — Мы отдали бы сорок тысяч талеров, потеря которых, кстати, сильно ограничила бы наши средства. Но что если бы наследники потребовали и накопившиеся проценты? Что бы мы стали делать?
— Я не думаю, что они имеют на это право, но, если это случится, мы должны помнить, что грехи родителей скажутся на детях.
— Я не урожденная Гельвиг, не забудь этого, сын мой, — резко перебила она его. — Я принесла в семью Гельвигов незапятнанное, знатное имя, на меня этот позор не падает. Поэтому я не намерена приносить какие-либо жертвы. Не думаешь ли ты, что я должна на старости лет терпеть нужду из-за чужого греха?
— Терпеть нужду, когда ты имеешь сына, который в состоянии заботиться о тебе? Мама, неужели ты думаешь, что я не могу сделать беззаботной твою старость?
— Благодарю, — сказала она холодно. — Я предпочитаю жить на свою ренту и быть самостоятельной. Я ненавижу зависимость. Со смерти твоего отца я знала только волю Господа и мою собственную, это так и должно остаться... Я заявляю тебе, что считаю всю эту историю вымыслом больной старухи из мансарды. Ничто в мире не заставит меня поверить, что это случилось в действительности.
В этот момент дверь бесшумно отворилась и в комнату вошла советница. Она плакала. Это было видно по красным глазам и ярким пятнам на щеках. Адель увидела на столе роковую книгу и вздрогнула... Медленно подошла она к профессору и подала ему руку. Он не дал ей свою.
— Прости меня, Иоганн, — попросила она. — Я была так взбешена, что не могу себе этого простить. И как я могла так рассердиться? Но во всем виновата эта несчастная история. Подумай, Иоганн, мой дорогой папа скомпрометирован навеки этой отвратительной книгой. Я должна была избавить тебя от этого удручающего открытия! Я думаю, что Каролина нарочно извлекла этого ужасного свидетеля для того, чтобы перед своим уходом чувствительнее досадить нам.
— Остерегайся клеветы, Адель! — воскликнул профессор так сердито, что она испуганно замолчала. — Я тебя прощу, — прибавил он после короткой паузы, с трудом овладевая собой, — но с одним условием... Ты расскажешь, без утайки, каким образом ты узнала эту тайну.
Адель немного помолчала, потом сказала печально.
— Во время последней болезни папы, когда мы уже ожидали смертельного исхода, он приказал мне принести из его письменного стола различные бумаги. Я должна была уничтожить их на его глазах. Это были документы Гиршпрунгов. Сделала ли его близость смерти разговорчивее, или он просто хотел поговорить об этом случае, но отец посвятил меня в эту тайну.
— И подарил тебе браслет? — прибавил злобно профессор.
Она молча кивнула головой и умоляюще посмотрела на него.
— После этого объяснения ты все еще считаешь этот случай вымыслом больной старухи? — обратился профессор к матери.
— Я знаю только, что эта особа, — госпожа Гельвиг указала, дрожа от гнева, на молодую женщину, — своей вздорной болтовней и легкомыслием превосходит всех, кого мне до сих пор приходилось встречать. Дьявол тщеславия не дает ей покоя: она надевает редкий браслет для того, чтобы им все любовались и заметили бы, между прочим, красивую белую руку.
— Я не хочу подробно разбираться, Адель, как ты, при твоем характере, чистоту и невинность которого ты подчеркиваешь на каждом шагу, могла носить краденое украшение, — сказал профессор как будто спокойно, но в его голосе послышался глухой рокот приближающейся грозы. — Я предоставляю тебе самой решать, кто больше достоин наказания: бедная ли мать, которая крадет хлеб для своих голодающих детей, или богатая, знатная женщина, которая живет в довольстве и укрывает ворованное? Но то, что ты собиралась надеть это похищенное украшение на чистую руку девушки, которая спасла твоего ребенка; что ты осмелилась иметь притязания на все добродетели и приписывать молодой девушке испорченность только в силу ее темного происхождения, зная в то же время о поступке твоего отца, — это возмутительная низость, которой нет оправдания.
