Оливия Уэдсли - Маленькие радости
– Тони, – прошептал он, – как ты могла?
Она была не в силах говорить. Ласкающая теплота и искренность его, его сжимающие объятия, пульс и биение его сердца, которые она ощущала около себя, – все это охватило ее, как чудесный сон. Она стала его быстро целовать – глаза, волосы, губы.
– Милый! Дорогой! – бормотала она бессвязно. – Дорогой мой, весь любимый, Роберт, как я жалею…
Он поцелуями выпивал слова с ее уст.
– Не говори так, моя радость. Я должен просить прощения. Тони, я был груб. Скажи, что ты прощаешь меня.
– Да, да! Я знаю, что я неинтересна, но я никогда не буду неряшливой. И если я тебе даже начинаю надоедать, если я даже умру, когда ты оставишь меня, этот момент стоит всего этого.
– Ты надоешь мне? – проговорил он, и его голос затрепетал от страсти, а руки крепче обняли ее. – Тони, я люблю тебя, неужели ты не чувствуешь и не понимаешь этого. Дай свою руку вот сюда. – Он взял ее руку и прижал ее к своему сердцу. Под тонкой шелковой рубашкой оно билось безумно, и Тони чувствовала, что оно готово выскочить при ее прикосновении.
– Ты действительно еще так меня любишь?
Как быстрая опьяняющая буря, его страсть зажгла ее собственную. Она прижималась к нему ближе и ближе и потеряла самое себя в опьянении его поцелуев.
Для них действительно становилось невозможным оставаться здесь, в особенности во Флоренции, где Роберт постоянно встречал знакомых. Он ни с кем не говорил о своих делах, и часто, к удивлению, знакомые спрашивали его, что он делает, где живет, и проявляли при этом обычный поверхностный интерес, свойственный случайным приятелям.
Ему казалось, что все знают, где он и все, что с ним произошло. Между тем никто ничего не знал. Он полагал, что его сестра удачно скрыла от всех побег Тони, и своим личным друзьям не сообщил, что у него есть дела в Италии.
Погода во Флоренции стала вдруг удушливо жаркой. Вне города, на вилле, было довольно прохладно.
Однажды утром, после утомительных занятий с адвокатами, Роберт почувствовал необычайную усталость. Голова у него болела. Он пробовал поесть, но не мог дотронуться до еды. Наконец он решил сразу ехать домой.
Когда он ехал вдоль Виа Валериа, он услышал, как кто-то окликнул его. Рядом с ним двигался автомобиль. В нем сидел невысокий человек с ласковым бледным лицом и ярко-синими глазами.
– Дорогой мой Роберт, – сказал он сердечно, – я сам не знаю, вы ли идете ко мне или я к вам?
Несмотря на свою головную боль, Роберт был искренне рад встретить де Солна. Их связывала долголетняя дружба еще с тех времен, когда Роберт впервые попал в Париж. Он встретился тогда с де Солном и сразу почувствовал влечение к нему. Де Солн был так благороден, прост и искренен, несмотря на свой титул и огромное состояние.
Роберт перегнулся к нему.
– Вернемся ко мне в отель, есть так много о чем поговорить, – сказал де Солн.
– Вернемся, – начал Роберт и сразу вспомнил, что даже не может взять с собою де Солна к ним на виллу, не спросив позволения Тони. – Я что-то устал, дружище. У меня отчаянная головная боль.
– А у меня есть отличнейшее средство, которое вас сразу поставит на ноги, – ответил тот, – поедем.
Роберт пересел в его автомобиль.
Друзья не виделись уже пять лет. Когда Роберт бывал в Париже, де Солн то отсутствовал, то подвергался разным операциям, которых требовало его слабое здоровье.
Когда он вышел из мотора, стало видно, что он сильно хромает и что одно плечо у него несколько выше, чем другое.
Его комнаты были в нижнем этаже, так как с лестницами он всегда плохо справлялся.
– Как хорошо, мой друг, снова увидеть вас, – сказал он просто, протягивая Роберту коробку с папиросами. – Приятно смотреть на вас. – И слегка засмеялся.
– Вы все еще по-прежнему полны интереса к тому, что вы всегда называли «единственной стоящей вещью»? – спросил Роберт.
– Вы думаете – красоту, привлекательность? О да, еще более полон интереса, чем всегда. Я думаю, я оттого так люблю смотреть на прекрасные вещи и красивых людей, что сам-то я такой невзрачный, маленький чертенок.
Он взял папиросу и закурил. При свете вспыхнувшей спички обрисовалось его лицо, и с жестокой отчетливостью выступили нависший лоб и выдающиеся челюсти.
– Теперь давайте поговорим. Что у вас? – сказал он, сидя в кресле и откинув голову на спинку. Раньше чем Роберт успел ответить, он с восклицанием и резкой поспешностью поднялся и позвонил.
Когда вошел его слуга, он дал ему распоряжения, и через минуту тот вернулся с бутылкой и таблетками на маленьком серебряном подносе.
Он взял четыре штуки и, смешав в стакане виски с водой, протянул таблетки и стакан Роберту.
– После этого вам станет лучше.
Он дотронулся своей тонкой со вздутыми синими жилками рукой до лба Роберта.
– Пустяки, – сказал он спокойно, – я думаю, это легкий солнечный удар, Роберт.
Он положил Роберту подушку под голову и спустил штору. Движения его были изящны, почти женственны. Затем он сел за рояль и начал играть.
– Вам не следует разговаривать, – сказал он через плечо, – только сейчас; после – как у вас выражаются – вы будете новым человеком.
Он мягко улыбнулся и продолжал играть тихо, взглядывая время от времени на Роберта. Немного погодя Роберт закрыл глаза. Де Солн стал играть еще тише и перестал, когда убедился, что тот спит. Затем он, хромая, вернулся к себе в кресло и, закурив другую папиросу, стал терпеливо ждать, когда Роберт проснется.
Глядя на него, потонувшего в глубоком кресле, маленького, худощавого, ниже среднего ростом, было трудно представить себе, что он представлял одну из наиболее громких фамилий Франции.
Эта мысль часто казалась ему самому цинически забавной.
– Странно, не правда ли, – говорил он Роберту на своем прекрасном английском языке, – что такой жалкий мешок костей, как я, представляет собой последнюю линию семьи, которая славилась своей красотой? Смеялся, верно, Господь Бог, когда сотворил меня.
Он жил очень уединенной жизнью. Он не женился, несмотря на настойчивые понуждения церкви.
– Время еще не ушло, – отвечал он, – к тому же я не хотел бы иметь детей, а в этом случае несчастная жена моя была бы напрасно принесена в жертву.
В своем доме в Париже он владел странной коллекцией. Он называл ее «коллекцией дряни». Каждая из составляющих ее вещей была найдена им самим, и каждая вещь была памятью о чьей-нибудь спасенной жизни.
В беднейших кварталах Парижа его маленькая хромая фигура была хорошо известна. Там и была собрана эта коллекция. Он все-таки делал несказанно много добра. Каждый кандидат в самоубийцы, который или которая оставили свой след в его коллекции, не только были им спасены, но и после пользовались его поддержкой, пока не становились на ноги и не находили своего счастья. Он сам перенес многое и понимал, как и в чем страдают другие.
