Наталья Майорова - Время перемен
– Если что, помни, дядя, мой долг за мной. Люшка Розанова долгов не забывает.
Задохнулся с ощущением, что кто-то плеснул кипятком на грудь. Даже когда она ушла, на груди еще долго ныл старый шрам. До вечера. А ночью снились сны. От них Аркадий просыпался и, лежа в темноте, скрипел зубами.
– Камиша, мы гулять едем!
– Любочка, но я…
– Вы! И я! И никого больше.
– Но там, на улице… свежо…
– Именно! Свежий весенний воздух всего полезнее! В нем – жизнь пробуждающаяся. То для вас лекарство самое наилучшее.
– А куда ж мы поедем? – Камиша, уже сдаваясь под Люшиным напором, высунула носик из пледа, глянула с маленьким любопытством. – В парк кататься?
– Нет! – усмехнулась Люша. – В парк с Анной Львовной и детками поезжайте. Мы с вами поедем в то единственное в Москве место, где жизнь весенняя яснее всего видна.
– Это где же? – Носик высунулся еще. Показалась и маленькая, вконец исхудавшая ручка, придерживающая край пледа.
– В Дорогомилово, к Бородинскому мосту, – торжествующе сказала Люша. – Там сейчас как раз плоты гонят.
Камиша только подняла удивленно бровки, но ничего не сказала.
– Извозчика возьмем? – деловито спросила Люша.
– Нет-нет, Любочка, – замотала головой Камиша. – Это я никак не могу! Но… коли уж вам так хочется…
– Хочется! – кивнула Люша. – Просто смерть как. Там только и в эти дни нет-нет да моим родным домом пахнёт, деревней… А без вас, Камиша, не поеду никуда!
– Ладно, ладно, – испуганно закивала Камиша. – Я попрошу дядюшку Лео или Луиджи, они дадут экипаж…
Спустя время посреди встревоженной суеты, устроенной парой тетушек, обиженной до слез Луизой (ее на прогулку не брали), Степанидой с ее ворчливыми, безнадежными увещеваниями («Виданное ли дело, на весенний ветер больного ребенка везти!») и немыслимыми наставлениями молодому кучеру, вертелась Камиша с чуть даже порозовевшими щеками и спрашивала озабоченно: «Любочка, нам папочкину коляску взять или Луиджи фаэтон? Дядюшка Лео карету дает, но это, мне кажется, слишком… Вы как полагаете?.. А капор мне какой надеть? Я б розовый с горностаем хотела, но не слишком ли легкомысленно? Как вы, Любочка, видите?»
Люша усмехалась в сторону, а после, делая серьезное лицо, давала деловитые советы. Помпезную, доставшуюся еще от родителей Марии Габриэловны карету согласно с Камишей отвергла, высказалась за фаэтон: «С шиком поедем!» Розовый капор и к нему красную, отороченную тем же горностаем накидку одобрила категорически: «Вы, Камиша, в них хоть не такой бледной немочью, как всегда, будете. А как себя видишь, так и чувствуешь – это уж я точно знаю!»
Солнце весело брызгало лучами. Высоко поднявшаяся вода остро сверкала. И мост, и набережная были запружены пестрым народом.
Робкая Камиша осталась сидеть в высоком фаэтоне, а Люша, широко раздувая ноздри, нырнула в гомонящую толпу, как в теплые лапки. Купила за пятачок ванильный крендель, энергично заработала локтями, пробиваясь к огородке моста, – роста не хватало увидеть хоть что-то поверх голов.
В эти несколько дней с верховьев Москвы-реки шли в город огромные плоты со строительным лесом и дровами. Все собравшиеся любовались на опасную и рискованную работу удальцов-сгонщиков. Дюжие, молодые, поворотливые крестьянские парни ловко проводили плоты под устоями моста. Москвичи приветствовали их одобрительными криками, девушки махали платками, крестьяне в ответ весело скалили зубы… Но вот…
– А-а-ах-х! – согласно и жадно ахнула толпа.
Крепления плота, по всей видимости, зацепились за штырь, торчащий из быка. Плот начало разворачивать и рвать. Парень-плотогон прыгнул, оскользнулся, выронил из рук шест, бревна разошлись, мелькнула в воздухе одна черная пятка…
– Сгиб! Го-осподи! Душа живая! Как же…
Внезапно другой сгонщик перебежал, пританцовывая, как балетный артист по сцене, ужом скользнул в то же место и, страшно искривив лицо и надув жилы на шее, раскинул руки, разведя в стороны огромные бревна.
Вода кружилась. Солнце билось в виски дикой, блескучей музыкой. Толпа замерла вся разом, забыв кричать и дышать, ожидая. Но вот высунулась из воды, заскребла по бревну корявая, уже окровавленная пятерня, потом показалась голова с вытаращенными, безумными глазами.
– Лезь! Вылезай!!! Цепляйся! Он же долго не сможет! – криком взорвалось на мосту и берегу.
Казалось, парень вылезал бесконечно долго. На самом деле от зацепа плота прошло всего несколько мгновений. Вылез.
– Теперь ему помоги! Багор вставь! Он руки отпустит, его же раздавит!!! Вставь багор!!! – ревели на мосту мужики, приплясывая от распиравшей их и не находившей выхода силы.
Несостоявшийся утопленник встряхнул головой и, кажется, услышал. Столкнул в воду и повернул поперек обломившийся с конца багор. Помог вылезти товарищу. Тот тут же упал на бревна ничком.
Другие плотогоны к тому времени разобрали затор, плоты двинулись дальше, вниз.
– Дядя, дядя!
Люша дергала за рукав дюжего мясника, который прихлопывал себя по могучим ляжкам и повторял:
– Вот оно как! Вот оно как! Эхма!
– Дядя, а куда они после пойдут?
– Кто? – Мужик сфокусировал налитые кровью глаза на приличной с виду девушке. – Кого вам?
– Ну сгонщики эти. Лес вот уже, считай, на месте, а потом?
– Потом, само собой, в трактир пойдут, – усмехнулся мужчина. – Вот в этот самый, около моста. – Он ткнул толстым пальцем и добавил наставительно: – Только барышням вроде вас там делать нечего.
– Ну это, дядя, я уж сама как-нибудь решу! – огрызнулась Люша.
У Камиши блестели глаза и щеки покрылись пятнистым румянцем.
– Он ведь его спас, правда, спас, Любочка? – повторяла она, крепко уцепившись за Люшин рукав. – И сам не покалечился?
– Само собой, оба живы-здоровы, – уверила Люша и быстро сказала: – Камишенька, вы ведь тут еще погуляете чуток, правда? Глядите, погоды-то какие стоят – божья благодать, да и только! А мне еще на самую крохотную минуточку надо в трактир сбегать… Тут недалеко, на самом бережку…
– Куда?! – От удивления у Камиши приоткрылся рот.
– Да в трактир, куда сгонщики эти приходят. Сдается мне, что я парня, который того спас, очень даже хорошо знаю…
– Любочка… – Камиша даже привстала на сиденье, но Люша только махнула рукой.
– После, Камишенька, после, вот, ей-же-ей, все после расскажу!
В большом, шумном и грязном трактире толпился возбужденный народ. Все кричали, не слушая друг друга, задирались, ругались, мирились – словом, выходило наружу напряжение тяжелой и опасной, но уже сделанной работы. Ели и пили подлинно по-московски, в три горла. Половые не успевали разносить заказы. Тут же вертелись возбужденные, раскрасневшиеся девки – все знали, что в эти дни деревня, получив за сгон деньги, гуляет.
