Наталья Майорова - Время перемен
Театр!
– Прошу вас, Любовь Николаевна!
Аркадий отчетливо вспомнил, как девушка блестяще разыграла его в этих же декорациях в предыдущий раз. С ясностью галлюцинации услышал плеск воды за спиной и сдержанное постанывание. Тогда она была напугана, слаба, в лохмотьях, почти ребенок… Что же теперь?
– Я куклу своим близнецам отдала, – сказала Люша. – На Хитровке. У них игрушек никогда не было. Так что ваша кукла жива и при деле. Не сердитесь, Аркадий Андреевич. Сестра бы ваша покойница сердиться не стала, я знаю.
– Ваши близнецы? – сразу сбитый с толку, спросил Аркадий.
– Да. Вы не знали? Дети. Атя и Ботя. Анна и Борис. Им тогда два года исполнилось…
Он побоялся спросить, где они сейчас. Знал сразу, что после будет проклинать себя за нерешительность.
– У вас шрам остался? – спросила Люша.
– Шрам? – Аркадия кидало из жара в холод. С самого начала с этой девочкой (мальчиком? девушкой? женщиной?) он не мог найти точку опоры.
– Да, вы тогда здесь, в комнате, сами себе рану на груди промывали, я видела. Мне страшно было. И вас жалко.
– Все давно зажило, – отчужденно сказал Аркадий. – Спасибо, Любовь Николаевна, за беспокойство.
– Вы хороший врач, Аркадий Андреевич?
– Не знаю. Для хорошего врача главное – опыт. Я еще молод, у меня опыта мало. А что с вами случилось?
Почему-то показалось, что сейчас она попросит ее осмотреть. А дальше… Аркадий с трудом удержался, чтобы не шандарахнуть кулаком по стене. Этой девушки не должно было быть в его жизни. Но она – была.
– Дело не во мне. Я хочу, чтобы вы дали мне совет. Камиша, моя подруга, родственница Льва Петровича, умирает от чахотки.
– Я не занимался туберкулезом специально, но общие знания об этом страдании, разумеется, у меня есть. Если речь идет о последней стадии процесса и имеется кровохарканье, то – увы!..
– Не в этом дело! – досадливо перебила Люша. – Сами понимаете, врачи Камишу смотрели и лечили. И здесь, и в Италии. Потому я к вам и решила. Нужно что-нибудь еще. Не от опыта – именно что от молодости, от смелости, от революционной сущности вашей. Вы – Аркадий Андреевич Арабажин, врач, ординатор, это я все от учителя вашего, Юрия Даниловича, помню. Но вы же и Январев, боевик на баррикадах, который меня спас. Оттого, что это в одном лице, я надежду имею.
От ее прежнего хитровского говорка не осталось и следа. Но все же говорила она странно, необычно строила фразы. И по-видимому, еще более странно мыслила. Надежда в излечении последней стадии туберкулеза в том, что он врач и боевик в одном лице. Может быть, ей больше подошел бы Адам Кауфман?
– Понимаете, Аркадий Андреевич, Камиша почему-то совсем не сопротивляется. Ей сказали, и она давно уже согласна умереть. Я чувствую, что это неправильно.
– Но есть ли у нее за что зацепиться в этой жизни? Интересы, таланты? Долги? – спросил Аркадий.
– Я понимаю, – кивнула Люша. – И не знаю, как ответить. Но мы с вами согласно мыслим. Камиша талантливая рисовальщица и пианистка. Но они там все рисуют и музицируют. Ее все любят и ценят, но у нее пять братьев и сестер – родители и прочие уже привыкли к мысли о ее скорой смерти. Она хотела бы быть любимой и сама романтически полюбить мужчину – но где же это случится? Ведь она практически не покидает квартиры, а все посетители и гости воспринимают ее милой, но уже наполовину развоплощенной…
– Любовь Николаевна, вы на нее влияние имеете?
– Да. Я, кажется, единственная, кто ее воспринимает совсем живой, по эту сторону. Я ее тормошу все время. Можно сказать, заставляю на меня работать. Она вместе со всеми это даже осуждает. Но вот доктора ее еще прошлой зимой хоронили, а уж весна… Ее это тревожит надеждой, ведь ей еще девятнадцати не исполнилось…
– Понимаю. Тогда так: если последняя стадия, то уж ничего не повредит. Как отказывались, так и отказывайтесь принять за всеми вслед: вот, мол, Камилла умирает. Поглядим еще! Туберкулез обратное развитие, случается, имеет, только медицина причин не знает. Возите ее гулять, заставляйте ходить по земле. Если возможно, когда тепло станет, босиком – по траве, по песку, по пашне. Давайте в руки зверят, птиц – цыплят, щенят, котят, телят, кого угодно. Пусть держит, ласкает. Из диеты – слизистые каши, ячневый отвар – это еще Гиппократ рекомендовал, – белка много – гоголь-моголь, сливочное масло прямо кусками, кавказская медицина знает, что оно как-то способствует заживлению каверн. Больше свежего воздуха, комнату проветривать открытой фрамугой. Как дышать верхушками легких, это из китайцев, у них дыхание – важная часть медицины, я вам сейчас покажу, а вы ее научите. Это удушье поможет снимать, ей лучше станет. Ванны теплые каждый день, недолго. Потом обмахнуть простыней и пусть без одежды побудет. Кожа наша тоже может дышать. Не как у лягушки, но все же. Это облегчит состояние, ей будет легче поверить, что можно бороться…
– Да-да, это именно то, что я хотела. Говорите, говорите еще. Не глядите, что у меня вид глупый, как у куклы из балаганчика, я для Камиши все запомню и сделаю. Я вас слушать хочу…
Он говорил до рассвета. Дворник шаркал метлой. Где-то далеко зазвонил трамвай. Ярко забелел воротник синего Люшиного платья. В коридоре согласно топали и шмыгали носиками Зильберманихи, собираясь в школу к ученикам. К нему под дверь жидким туманцем сочилось их бессильное осуждение. Лицо девушки казалось темным, только жутковато поблескивали глаза – как будто с другой стороны зеркала.
Он говорил, говорил, говорил, сам не понимая, почему открывается перед ней, к которой доверия не было совершенно. Она слушала все одинаково – и о медицинских сложных случаях, и о подпольных партийных делах, и о забавных альковных приключениях Камарича, и об очередной разогнанной царем Думе, депутатом которой был муж его сестры, и о его собственных попытках осознать свое место в жизни…
Слышала ли она его? Понимала ли? Это почему-то не имело значения. Она дышала с ним в такт. Рассказывая, он слышал ее дыхание.
– Мне легко с вами говорить, – признался он.
– С Любовью Николаевной легче, чем с хитровской Люшкой?
– Да, – подумав, кивнул он. – Вы знаете причину?
– Конечно. Но сейчас не скажу. После.
– Ладно, – сразу же согласился Аркадий.
Он боялся что-то нарушить. Он не хотел утра. Ему хотелось, чтобы она ушла. Он не хотел, чтобы она уходила.
– До свидания, Любовь Николаевна!
Прощаясь, он протянул ей руку. Так прощались товарищи. Люша встала на цыпочки. Ему показалось, что она хочет его поцеловать. Он отшатнулся. Она придержала его за рукав, склонила голову набок, и близко-близко увидел он ее странные, прозрачные, как будто ледяные глаза. Немного наискосок. Вдруг отчего-то (наверное, от бессонной ночи после целого дня дежурства в больнице) закружилась голова. Она улыбнулась и шепнула едва слышно, пощекотав его ухо выдохнутым теплым воздухом:
