Джоржетт Хейер - Черная моль
Диана нервно сплетала и расплетала пальцы рук.
— О нет, мистер Карр!
— К сожалению, да, мадемуазель. Я… обыкновенный преступник… разбойник, — он выпалил эти слова, избегая смотреть ей в глаза.
— Но я это знала, — мягко заметила она.
— Вы знали?!
— Ну да! Я же помню, что вы сказали тетушке Бетти!
— И не поверили?
— Видите ли, — начала оправдываться она, — я часто задавала себе вопрос, почему тогда вы были в маске…
— И все же позволили мне остаться?
— Как глупо с вашей стороны, мистер Карр! Ну, конечно же, мне безразлично, кто вы. Ведь я столь многим обязана вам.
Развернувшись на каблуках, он посмотрел ей прямо в лицо.
— Мадемуазель, у меня нет слов, чтоб выразить свою благодарность!.. И что же, это единственная причина, по которой… вы терпели мое присутствие здесь?
Пальцы ее слегка дрожали.
— Но, видите ли, сэр… сэр…
Огонь в глазах его погас и он, весь подобравшись, выпрямившись, заговорил вдруг с холодной и изысканной вежливостью, удивившей даже ее.
— Прошу прощения. Меня следовало бы выпороть за то, что задаю столь дерзкие вопросы. Забудьте об этом, умоляю!
Диана, удивленная и оскорбленная одновременно, смотрела на его окаменевшее лицо.
— Я… что-то не совсем понимаю вас, сэр…
— Понимать особенно нечего, мадемуазель, — сухо ответил он. — Просто я имел дерзость вообразить, что хоть немного, но нравлюсь вам, сам по себе…
Она искоса взглянула на Джека и на губах ее заиграла немного печальная улыбка.
— О!.. — протянула она. — О!.. — а потом: — Как это, наверное, ужасно страшно — быть разбойником!
— Да, мадемуазель.
— Но вы, без сомнения, могли бы перестать им быть, не так ли? — и в голосе зазвучала надежда.
Он не потрудился ответить.
— Знаю, что могли бы. Ну, пожалуйста!
— Это еще не все… — заставил он себя продолжить. — Все обстоит значительно хуже.
— Вот как? — карие глаза широко раскрылись. — Что же вы еще натворили, мистер Карр?
— Однажды я… Господи, как же трудно это сказать! Словом, однажды я… смошенничал за картами… — Это конец. Теперь она отвернется от него с отвращением. Приготовившись к худшему, он закрыл глаза и отвернулся.
— Только раз? — послышался ее нежный, полный трепета голосок.
Глаза тут же открылись.
— Мадемуазель!..
Она удрученно покачала головой.
— А я постоянно жульничаю, — призналась она. — Я и понятия не имела, что это скверно, пока однажды тетушка страшно не рассердилась и не заявила, что больше никогда играть со мной не сядет!
Он не удержался от смеха.
— В вас нет никакой скверны, дитя! Вы же играли не на деньги.
— А вы?
— Да, девочка.
— Ну, тогда это действительно ужасно, — согласилась она.
Он молчал, подавляя стремление выложить ей всю правду.
— Но… но… только не смотрите так мрачно, сэр, — продолжал умоляющий голосок. — Уверена, у вас были к тому очень веские причины.
— Ни единой.
— И теперь, пользуясь этим предлогом, вы решили искалечить всю свою жизнь? — с укором заметила она.
— Это не зависит от моих желаний, — с горечью ответил Карстерс.
— Ах, что за жалость! Какой-то один неверный шаг, и вся жизнь переменилась! Как странно… Вам следует… как это… искупить… да! искупить свою вину.
— Прошлого не изменить, мадам.
— Это, конечно, верно, — с глубокомысленным видом кивнула она. — Но ведь его можно забыть.
Рука его было приподнялась, затем снова бессильно упала. Бесполезно… Он не в силах сказать ей правду и просить разделить свое бесчестие. И что самое главное — не смеет жаловаться. Он сам решил взять вину Ричарда на себя и должен терпеливо сносить последствия. Эту ношу, этот крест так просто не отбросить, но последнее время она стала для него слишком тяжела. И это навсегда… навсегда. Ему следует осознать этот факт. Всю свою жизнь, до конца дней, он будет один против целого мира; его имя будет вечно покрыто позором; он никогда не посмеет просить это милое дитя, эту девушку, которая смотрит на него сейчас с умоляющим выражением на прекрасном чистом своем личике, стать его женой. Он мрачно глядел на нее сверху вниз, пытаясь убедить себя, что безразличен ей, что все это лишь плод его собственного дурацкого воображения. Теперь она, кажется, говорила… да, он снова слышал ее нежный голосок, повторяющий:
— Разве это нельзя забыть?
— Нет, мадемуазель. Это всегда будет со мной.
— Но разве не лучше забыть, во всех отношениях?
— Это всегда будет стоять на пути.
Оказывается, этот мертвый, механически звучащий голос принадлежит ему. В голове неотступно звенела и билась одна лишь мысль: «Ради Дика… ради Дика. Ради Дика ты должен молчать». И он решительно тряхнул головой и весь подобрался.
— На пути к чему? — спрашивала Диана.
— Я… никогда не смогу просить женщину стать моей женой, — ответил он.
Диана рассеянно обрывала лепестки роз, тонкие, душистые они медленно падали на землю.
— Не понимаю почему, сэр…
— Ни одна женщина не согласится разделить мой позор.
— Ни одна?
— Нет.
— Вы говорите так уверенно, мистер Карр. Вы что, уже просили… какую-нибудь даму?
— Нет, мадемуазель, — Карстерс весь побелел, она же, напротив, так и залилась краской. Но в руках он себя держал.
— Тогда, — произнесла она хрипловато и еле слышно, — тогда… почему бы вам не попробовать?
Она заметила, как тонкие пальцы еще плотней стиснули ветку дерева. Темно-синие глаза на белом, как мел, лице, казались почти черными.
— Потому, мадемуазель, что это был бы поступок… человека…
— Какого же человека, мистер Карр?
— Труса! Подлеца! Негодяя!
Вторая роза разделила участь первой.
— Но я слышала, что некоторым женщинам… нравятся именно трусы… и негодяи… и даже подлецы, — дразняще звенел голосок. Владелица его сквозь ресницы наблюдала, как белеют костяшки пальцев милорда на темном фоне древесной коры…
— Но только… не той даме, которую… я люблю, мадам.
— О?.. Отчего это вы так уверены?
— Уверен. Она должна выйти замуж за мужчину с незапятнанной репутацией, а вовсе не за… безымянного героя, который зарабатывает на жизнь… игрой… и разбоем на большой дороге.
Он догадывался, что огромные карие глаза сверкают сейчас от непролитых слез, однако упорно избегал заглядывать в них. Теперь сомнений нет, он ей не безразличен, и она тоже знает о его чувствах. И он не смеет уйти, не дав ей понять, что разделяет эти чувства. Ее нельзя обидеть, ей следует намекнуть, что он просто не смеет признаться ей в любви. Но как же это тяжело, особенно когда она смотрит на него таким скорбным взглядом, а в голосе ее звучат такие умоляющие нотки… Он весь дрожал.
