Патриция Макаллистер - Горный ангел
Эйнджел постаралась отвлечься от печальных мыс лей и стала любоваться Ококой и ее малышом. Индианка с гордостью показала ей многочисленные детские одежки, сшитые ею самой, и Эйнджел долго восторжен но ахала и охала, разглядывая маленькие шедевры швейного мастерства. Потом с помощью жестов она рассказала Ококе о своем далеком путешествии из Миссури сюда, в Колорадо.
Наконец солнце скрылось за горами, и Эйнджел почувствовала, как она устала и измучилась. С благодарностью приняв от Ококи несколько меховых покрывал и шерстяных одеял, она с удовольствием улеглась. Индианка тоже легла на меховые шкуры, постелив их на полу. И только Холт все не ложился, время от времени выходя посмотреть на лошадей и принести дров для очага.
Эйнджел так крепко уснула, что даже не заметила, как Холт улегся рядом с ней, положив руку на ее талию. Утром она проснулась от голодных криков младенца. Выбравшись из-под меховых покрывал, Эйнджел поняла, что Холт уже ушел. Она подошла к окну и не увидела под навесом мула.
Сзади неслышно подошла Окока. Они долго стояли у окна и смотрели на падавший снег, толстым слоем покрывший все пространство вокруг. Каждая думала о своем.
– Снег, – печально произнесла индианка по-английски.
– Снег! – радостно хлопнула в ладоши Эйнджел. – Ты правильно сказала это слово!
– Снег, – повторила Окока, еще больше мрачнея. – Нехороший снег.
Глава 11
К полудню хижина оказалась в центре сильной снежной бури, и Эйнджел с Ококой не могли и шагу сделать за порог. Ветер дул с такой силой, что проникал даже через плотно пригнанные бревна, из которых были сделаны стены.
Эйнджел изо всех сил пыталась справиться с овладевавшей ею паникой. Окока казалась спокойной, но кто знал, какие мысли скрывались за безмятежным взглядом темных глаз? Во всяком случае, она сочувственно отнеслась к тому положению, в котором оказалась Эйнджел, и с помощью жестов и кивков убедила ее принять от нее теплую верхнюю одежду из шкуры бизона. В ней было очень тепло и уютно, хотя и попахивало зверем.
Ночь наступила быстро, а вместе с ней ушли и надежды Эйнджел на скорое возвращение Холта. В лучшем случае он где-нибудь пережидал бурю, а в худшем... она не хотела даже думать об этом. Дрожь пробежала по всему телу, когда она представила себе замерзшего до смерти или умирающего Холта где-то там, в глубоком снегу. Она боялась даже подумать, что Холт действительно может умереть, ведь ему всегда удавалось выбираться живым и невредимым еще и не из таких передряг! Потянулись долгие часы темной ночи, и тревога Эйнджел все возрастала. Как будто чувствуя ее беспокойство, малыш просыпался почти каждый час и тихо хныкал на руках у матери, баюкавшей свое дитя и напевавшей тихую колыбельную песню. Эйнджел, естественно, не понимала ни одного слова, но приятная убаюкивающая мелодия подействовала на нее удивительно успокаивающе. Под утро и она, и младенец крепко заснули. Тихо поднявшись, Окока принялась хлопотать у очага, готовя завтрак из сушеных фруктов и лепешек из неммикана. Ее мокасины ступали совершенно бесшумно, и Эйнджел проспала гораздо дольше, чем собиралась. Окончательно проснувшись, она укорила себя зато, что так безмятежно спала, в то время как Холт подвергался смертельной опасности.
Эйнджел не испытывала голода, но Окока все же уговорила ее немного поесть. Кусок не лез ей в горло, когда она смотрела за окно, где по-прежнему бушевала нежная буря. Казалось, она за ночь даже усилилась.
Вокруг хижины завывал ледяной ветер. Снег залетал в хижину и шипел, пожираемый безжалостным пламенем. Индианка то и дело склонялась над очагом, подбрасывая шпик и дрова, чтобы поддерживать огонь. Потом, иди ей надо было покормить малыша, ее сменила Эйнджел, почти с удовольствием возясь возле единственного источника тепла.
Так миновал второй день, а за ним и третий. Окока отважилась выходить за дверь, только чтобы покормить лошадь и набрать дров для очага. На четвертые сутки, внезапно проснувшись ночью, Эйнджел почувствовала, что меховое покрывало, на котором она лежала, было мокрое от слез. Значит, во сне она беззвучно и долго плакала, слишком убитая горем, чтобы рыдать в голос. «Окока все равно не поймет», – печально подумала Эйнджел, однако она ошибалась. Несколько минут спустя индианка подошла к ней, неслышно ступая в своих мягких мокасинах. Взяв ледяную руку Эйнджел в свои теплые ладони, она молча присела рядом с ней и не отошла, пока Эйнджел, согревшись, не заснула снова.
Проснувшись утром, она вдруг увидела яркое солнце! Эйнджел скинула с себя меховые одежды, в которых спала ночью, и подбежала к окну, за которым расстилалась необозримая, сверкающая на солнце снежная пустыня. Буря утихла! Небо было чистым и пронзительно голубым, как будто и не было страшных дней снежного неистовства. Огромные сугробы доставали до нижних ветвей могучих сосен, по крытых пушистым снегом.
– Окока! – позвала Эйнджел, горя желанием по делиться радостью с индианкой. Взяв на руки младенца и гладя его по головке, Эйнджел сказала по-английски, стараясь подбирать очень простые слова: – Смотри! Снег прекратился. Хорошо, да?
Окока согласно кивнула, но не улыбнулась. Было совершенно очевидно, что ее что-то тревожило, но Эйнджел не осмелилась расспрашивать ее.
В это утро Эйнджел была слишком возбуждена, чтобы по достоинству оценить кулинарное мастерство Ококи, приготовившей на завтрак свежие лепешки с диким медом. Даже малыш, обычно очень спокойный, испускал громкие гортанные звуки и размахивал крошечными кулачками. Эйнджел хотела было поднести Наки к окну, чтобы он тоже посмотрел на красоту нового дня, но Окока остановила ее.
По лицу индианки было видно, что она что-то заду мала. Она принесла для себя и для Эйнджел тяжелые меховые шубы и две пары снегоходов. Пока Эйнджел надевала необычные приспособления на ноги, Окока плотно закутала в меха малыша так, что из мехового свертка виднелись лишь любопытные глазки и крохотный носик. Положив ребенка в колыбель, Окока с лег костью подняла ее на спину, просунув руки в две ременные петли, и они вышли из дома.
Эйнджел не уставала удивляться красоте снежных пейзажей. Вдали виднелись покрытые снегом горные вершины, упиравшиеся в безоблачное голубое небо. Под ярким солнечным светом снег слепил глаза. Эйнджел оглянулась на хижину и поразилась ее крошечными размерами по сравнению с могучим величием природы.
«Что с Холтом? – тревожно подумала Эйнджел, – выдержал ли он натиск страшной снежной бури?»
Дрожь смертельной тревоги пробежала по телу Эйнджел. Повернувшись к Ококе, она увидела ее понимающие глаза, и до ее сознания дошло вдруг, почему Окока не радовалась окончанию бури.
