Екатерина Мурашова - Танец с огнем
– Почему он не напомнил мне? Почему? – спросила она.
Груня неуклюже присела на корточки, и попыталась силой отвести руки от лица молодой женщины. Капочка взялась помогать, тут же решив, что это новая игра.
Люша яростно сопротивлялась.
– Отстаньте от меня все! – пробубнила она.
– Дура! – рявкнула Груня. – Я тебя не слышу и понять не могу!
– А-а-а, – сообразила Люша и убрала руки. Ее всегда бледное лицо было покрыто красными пятнами, белки глаз тоже жутковато порозовели.
Груня шлепнулась на пол, деловито подоткнула юбку под бедра и вытянула ноги с короткими, но широкими ступнями, похожими на копыта.
– Вот теперь говори, – велела она.
– Н-но, лосядка! – закричала Капочка и изо всех сил потянула Грунины косы. Агриппина прижала их ладонями вместе с ушами. Люшину речь она читала по губам.
– Он мог сказать мне. Это же все здесь было, вот в этой комнате. Отсюда он меня вытащил, когда вокруг уже все горело, а Александр запер дверь, чтоб я сдохла вместе с отцом, и тогда ему не надо было бы жениться на сумасшедшей, а можно было жениться на красивой Юлии. Ты помнишь, я рассказывала тебе тогда? Степка тащил меня на закорках по горящей крыше, а Пелагея умерла прямо вот здесь, потому что уже не могла… А потом мы с тобой пошли к колдунье Липе, и Липа дала мне десять рублей, чтобы я могла уехать к деду Корнею и спрятаться от Александра… Почему он не напомнил мне?
– А с чего вдруг? – резонно спросила Груня. – Это ж все когда было…
– Я назвала его слугой и велела знать свое место. Из-за какого-то гребаного амбара, хоть бы он по бревну раскатился сто раз…
– Так что ж – Степан у тебя в услужении и есть, – уверенно сказала Груня. – И лучше ему об этом все время помнить.
– Не лучше. Ничего не лучше. Он сходит с ума, что Камиша уехала в Москву умирать, и они даже толком не попрощались. И я тоже злюсь, потому что она простудилась в пути и ей стало хуже по моей прихоти. И Глэдис обещала мне вскорости написать, и ничего не пишет, я даже думаю – а умеет ли она писать по-русски, но пусть бы и на английском написала, да хоть на китайском, иероглифами, я нашла бы случай прочесть… И все эти слухи, шепотки, что вокруг ползают, и Степка тоже пальцем в больное место попал… Ходят, ездят ко мне в гости, а потом обмениваются слухами, судачат в своих гостиных у камелька, полощут, как девки белье в проруби, нас всех – меня, тебя, Степку, Александра, Атьку с Ботькой, даже Капочку… Языки без костей – блям, блям, блям – пошла писать губерния! Лиховцевы, поразительно, сам Максимилиан, Арайя – человек со звезды, как он среди них вырос? – приезжают все время и шу, шу, шу – чего им надо? «Я помню этот кофейник в нашем доме. Его так любила бедная Натали… Кто бы мог подумать, что теперь…» Теперь из него по утрам пьет кофий цыганское отродье и солдаткины дети. Вслух не произносится, но висит в воздухе, как вот этот, за окном туман. Мы все прокляты. Вместе с имением, землей, отцом, детьми, Синими Ключами, даже с коровами, лошадьми и английским быком Эдвардом, на счету которого уже двое убитых и трое искалеченных людей. Я родила Атю и Ботю в 13 лет от хитровского вора. Александр застал меня в спальне со Степаном и оттого уехал. Степан крутит мною и усадьбой, как пожелает, потому что он еще в детстве совратил меня и я никогда не могла ему противостоять. Ботя для развлечения потрошит кошек, которых я специально велю привозить для него в усадьбу. Капочка вылитая я в детстве и ест птичек живьем, вместе с косточками и перьями. Теперь, когда я выросла, Степана мне уже мало, и я попеременно сплю еще с тремя молодыми конюхами и козлом Антоном. Настоящим отцом Капочки является бунтовщик, вместе с которым я когда-то сражалась на баррикадах, и которого некоторые опознают в бедном Арабажине. У Максимилиана Лиховцева случился нервный срыв после того, как я загипнотизировала его цыганским гаданьем, соблазнила, а потом попыталась заставить утопиться в пруду. Моя лошадь Голубка заколдована и может говорить человеческим голосом. Периодически я схожу с ума и тогда уезжаю в Москву, где в психиатрической клинике меня привязывают к койке и лечат холодной водой и электрическим током. В башне наверху я по ночам вызываю духов отца и деда и беседую с ними о ведении поместного хозяйства… И главное, Грунька, – всю эту чушь рассказывают вовсе не неграмотные крестьяне в Черемошне, а вполне вроде бы образованные люди, которые, в отличие от нас с тобой, в гимназиях учились…
– Знала бы ты, чего про нас неграмотные крестьяне в Черемошне и Торбеевке рассказывают! – усмехнулась Груня, осторожно ссадила на пол Капочку и встала, одернув юбку.
– Ты уходишь? – спросила Люша.
– Да, пойду Степку догоню.
– Не попадалась бы ты ему под горячую руку…
– Ничо, как-нибудь.
– Да как же ты его отыщешь? Он, когда злится, всегда далеко уходит.
– Я его чую.
Любовь Николаевна пожала плечами и снова отвернулась к окну. Капочка, сообразив, что Груня уходит, подошла к матери, потянула ее сзади за подол и подняла кверху пухлые ручки:
– Тепель ти будесь лосядка?
Люша, не глядя, погладила упругие каштановые кудри дочери и подтвердила:
– Да, теперь я буду лошадкой. Куда же деваться?
* * *К трем часам пополудни туман разошелся. Сразу же начало холодать. На выезде из парка стая крупных, жемчужно-розовых свиристелей оккупировала рябиновые деревья. Птицы висели на багряных от мороза кистях и, задорно топорща серые хохолки, ловко склевывали одну ягоду за другой. Мимо Груни проехала крестьянская волокуша с наваленными на ней вязанками хвороста. Лошадь дышала паром. Груня свистнула. Возница продолжал дремать, свесив голову. Свиристели слаженно, словно по команде, перелетели на куст боярышника.
По разъезженной, усыпанной навозом дороге, ведущей к станции, Груня поднялась на холм и сразу увидела Степана. Он уходил все дальше в заснеженные поля, как будто взбираясь к краю сизого неба. Любой на месте Груни увидел бы только медленно движущуюся черную точку. Но у Груни, во-первых, было необыкновенно острое зрение, а во-вторых, у нее было сердце (хотя, глядя на нее, многие об этом не подозревали). Сердце же, хотя само по себе орган незрячий, но многое знает вернее глаз, ушей и прочего, выдвинутого на периферию человеческой телесности.
Она упрямо шла по его следам и, вопреки всему, чувствовала тепло в каждой выдавленной его ногой ямке. Дошла до одинокой сосны, которая росла посреди поля. Следы шли дальше, к холму над Удольем, но Груня, подумав, остановилась и закрутилась на месте, как собака, утаптывая снег. Сломила две сосновые ветки, положила крест-накрест на снежное основание, уселась, подобрав под себя ноги. И как-то сразу окаменела, перестала казаться живой, дышащей, думающей. Она закрыла глаза и, поскольку была глухой, практически полностью отъединилась от мира. Темная кочка, медленно обледеневающая на слабом, но пронизывающем ветру. Все чувства Груни сосредоточились в маленьком живом пятачке где-то глубоко внутри ее существа. Казалось, что даже сердце ее стучит в два раза реже, чем ему положено у живого человека.
