Екатерина Мурашова - Танец с огнем
Адам благоразумно промолчал. Молодая женщина ему нравилась, а честный ответ молодого психиатра наверняка не обрадовал бы ее.
– Вдруг Филиппу тоже можно помочь? Ради памяти Пелагеи я во всяком случае должна попытаться… Аркадий Андреевич говорил, что вы хотели бы открыть свою психиатрическую клинику…
– До этого, увы, еще далеко…
– Понимаю. Но когда настанет момент, я готова сделать какое-то пожертвование… В нашей семье, уж поверьте, есть причины жертвовать именно на развитие психиатрии…
– Верю, – впервые за все время разговора улыбнулся Адам. – Сделаем так. Вы оставите мне ваш адрес… Вам можно телеграфировать?
– Да, в Алексеевке, при железнодорожной станции есть телеграф. Но лучше писать в имение.
– Хорошо. По приезде в Петербург я все разузнаю, и, наверное, изыщу возможность устроить вашего брата в одну из столичных психоневрологических клиник. Там его еще раз обследуют и назначат соответствующее лечение…
– А вы, вы, Адам, сможете…?
– Да, он будет именно моим больным, об этом не беспокойтесь… Но вы, Любовь Николаевна, со своей стороны должны подумать вот о чем: для Филиппа все в больнице будет чужим и опасным, и, чтобы лечение оказалось успешным, ему может понадобиться поддержка…
– Да, спасибо, я уже думаю об этом.
Чай и разогретый кугель стояли на столе. На стул была подложена вышитая подушка.
– Я так понимаю, что у дамы наверняка-таки есть еврейские родственники? – обратился зейде Ицик к Адаму. – Такие волосы и такие руки… Я понимаю, что обычно это скрывают, но здесь…
– Моя мать была цыганкой, – ответила старику Любовь Николаевна. – И я вовсе этого не скрываю.
Адам и зейде Ицик одновременно и одинаково вздохнули. Бабушка Рахиль в углу что-то неодобрительно пробормотала и склонилась над книгой.
Глава 8,
в которой Арсений Троицкий читает стихи, Макс Лиховцев издает журнал, а глухая Агриппина устраивает свою личную жизнь
– В чем смысл прихода Бодхисаттвы с юга и ухода Льва Толстого из Ясной поляны?
– Ради Бога! Арсений, не будьте так циничны… Сейчас, когда сотни тысяч убитых горем людей едут в Астапово…
– Убитых горем? Не смешите меня. Чужая трагедия – всего лишь мишень для любопытства. Развязка трагедии гения – мишень для любопытства толпы. Отсюда сотни тысяч. Кстати, Макс, а ты послал туда кого-нибудь?
– Разумеется. Бонечка поехал. Завтра должен телефонировать.
– Это правильно. К выходу номера весь пафос уже немного утихнет и можно будет дать большую аналитическую статью. Что это было? – семейная история или некий жест Толстого, идеологический, художественный, социальный, какой угодно…
В большой комнате, тесно заставленной столами и шкафами, тускло горели желтые лампы. За полукруглым, во всю стену, окном колыхалось плотное грязноватое пространство – то ли воздух, то ли вода, то ли вата… в общем, ноябрьский день в Петербурге, серость и сырость. Сыро было и в комнате – сыро и свежо, из-за распахнутых сквозных дверей, в которые постоянно входил и выходил народ, кто с улицы, кто из соседних комнат. Все были при деле, все страшно торопились, курили на ходу (табачный дым тут же выдувало сырым сквозняком) и на ходу же строчили что-то в записных книжках и просто на обрывках бумаги. Курение считалось такой же профессиональной обязанностью, как умение изображать пером какие-то знаки на бумаге.
Знаменитый поэт Арсений Троицкий, изящный господин с ухоженной бородкой, устроился в массивном кожаном кресле – единственном удобном сиденье, которое имелось в комнате. Черепаха Гретхен, его муза и неизменная спутница, спрятав головку, дремала на коленях поэта, напоминая не то большой амулет, не то дорогую пепельницу.
– Простите, Арсений Валерьянович, – отважно заявил молодой журналист в спадающем пенсне, – но как-то вы все опошляете!
– И в любом случае, называть лицемерием мучительный порыв гениальной души, – вмешался кто-то еще, – восьмидесятидвухлетнего старца – это…
– Это – что? Договаривайте, договаривайте. Вряд ли скажете что-то оригинальное… И вы, Максимилиан, тоже считаете, что я злобно кощунствую, одержимый завистью к гению?
Максимилиан Лиховцев, не ожидавший вопроса, быстро взглянул на Троицкого и с короткой, почти болезненной гримасой обежал глазами присутствующих. Все эти люди, захваченные вестью о смерти великого человека, должны были сейчас работать. И это его дело – разогнать их по местам, но он не привык никого разгонять, до сих пор такой надобности как-то не возникало.
Он вообще, как выяснилось, не очень хорошо представлял себе, каково это – издавать журнал. До недавних пор все, что он писал и говорил, было исключительно его личным делом, что бы он там ни думал о важности излагаемого. Думал-то он многое… И когда Троицкий позвал его в Петербург, говоря, что тут – пустыня и все задыхаются без живого слова, он жадно ухватился за эту идею, тем более, что все обстоятельства будто нарочно складывались самым благоприятным образом: и деньги нашлись, и люди, готовые объединяться и работать. Да, никакой пустыни здесь, конечно же, не оказалось. Наоборот: всяк, умеющий составлять на бумаге фразы длиннее трех слов, что-то издавал или собирался издавать; и – главное – находил читателей. Символисты, эсеры, философы, домашние хозяйки, богостроители, любители бильярда и псовой охоты – все имели свое печатное слово… Хор стоял такой, что его, как заявил тот же Троицкий, вполне можно было игнорировать и считать, что начинаешь с нуля.
Лиховцеву было, в общем, почти все равно – с нуля, не с нуля. Главное, появилась возможность высказаться наконец-то громко. Докричаться. Какое-то время он по инерции продолжал считать издание своим личным делом – пока не поймал себя на том, что даже уже и думает о процессе – «мы». Журнал с суховатым названием «Историческое обозрение» должен был выходить каждые два месяца. Сдавая в печать первый номер, Максимилиан признался себе, что дело оказалось совсем не таким, как он думал – но, кажется, именно таким, как он хотел.
– Но кем же он был с вашей точки зрения? – спросил поэта молодой журналист.
– Он был явлением природы, данным нам на рубеже эпох, – сухо ответил Троицкий. – И я написал стих.
– В память Льва Толстого? – оживился Максимилиан. – Ты никому еще его не предложил? Мы могли бы успеть дать его в…
– В память нас всех, – сказал Арсений и сразу начал читать.
Последний мамонт
Он брёл по кромке мёрзлого болота.
Летела прочь пожухлая листва.
Лазурь небес сменяла позолота,
А вслед спешил глухой багрец вдовства.
Он был последним в племени титанов.
На нём Творенье замыкало круг.
Он знал любовь и боль, он принял раны,
Он видел смерть и братьев и подруг.
Его походка сотрясала степи,
Он бивни наклонял, впадая в гнев,
И отступал с пути его свирепый
Владыка троп, пещерный грозный лев.
Но по орбите мчавшейся планеты
Неудержим стремительный полёт,
И зябкие осенние рассветы
Зелёный мир заковывали в лёд.
И мамонт, степь обшаривая взглядом,
Предчувствовал, что близилась беда,
Но всё же вёл редеющее стадо
Сквозь дождь и снег, в слепое никуда.
И миг настал – не выдумать чернее,
И он увидел, как на склоне дня,
В чужие шкуры кутаясь, пигмеи
Гигантов свежевали у огня.
Их пир венчал удачную охоту.
Торжествовал пещерный человек,
А мамонт уходил через болото,
Пятная алым кроманьонский снег.
Привычный мир казался незнакомым,
Он шёл, слабея, и не мог постичь,
Что только эхо из-за окоёма
Ему ответит на протяжный клич.
Что будет завтра? Новые законы
Кто установит на седой земле?
Кто станет малышей новорождённых
Учить добру и пестовать в тепле?..
Поди ответь!.. И мамонт шёл на запад,
Туда, где солнце завершало бег,
А у костра, с копьём в корявых лапах,
Торжествовал пещерный человек.
Ночные тени делались длиннее,
Мела пургой вселенская зима.
В наследство землю приняли пигмеи,
А великана поглощала тьма.
На последних строках Гретхен высунула головку из панциря и с лукавым торжеством взглянула на собравшихся. Мамонты вымерли, а черепахи – остались, – словно хотела сказать она. – Хорошее дело – иметь твердый панцирь…
