На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Так как они будут сеять ветер, то и пожнут бурю. Если будет стоять стебель, то и в нем не будет зерна, и оно не даст муки, а если и даст, то чужие поедят ее…
Такая судьба ныне суждена Германии — быть под чужими и кормить чужих, за то, что когда-то дерзнула сеять ветер.
А потом услышал какой-то странный мерный звук в этой напряженной тишине, и только после, приглядевшись внимательно в дымке тумана, заметил силуэт женщины, работающей маленькой тяпкой в твердой земле. Это была худощавая пожилая фрау в вязаной кофте и тюрбане из выцветшего красного платка, который и помог найти ее взглядом. Она не сразу заметила Рихарда, подошедшего поближе к ее огороду, размещенному вместо палисадника перед домом, у которого вместо второго этажа темнел следами гари огрызок кирпичной стены.
Теперь немцы не сажали цветов, украшая свои дома. Теперь каждый клочок свободной земли был отдан овощам и травам, чтобы прокормиться. Совсем как когда-то в годы кризиса и голода после Мировой войны… Снова проигравшие в нечестивом деле. Покаранные Господом.
— Прошу прощения, моя уважаемая фрау, — проговорил Рихард осторожно, снимая шляпу с головы и прижимая ее к груди. — Не могли бы вы подсказать мне, где я могу найти дом госпожи Гизбрехт на Егерштрассе?
Женщина так резко выпрямилась, что Рихард невольно отступил на шаг назад. В голове тут же почему-то возникла мысль, что в доме за ее спиной разместились русские солдаты, и она сейчас позовет их, чтобы сдать его. Он слышал, что иногда так действительно делали его соотечественники, стараясь выслужиться перед союзниками и получить дополнительный паек. На него самого заявляли из городка в американскую комендатуру несколько раз, как со злой горечью рассказывала Адель после.
Раньше немцы так сдавали нацистам евреев. Теперь не менее яро и активно немцы сдают нацистов американцам, англичанам и вот возможно, русским.
— Ну, и напугали вы меня, господин, — ответила ему женщина настороженно, вытирая рукой в грязной перчатке щеку. Сначала Рихард подумал, что она убирает капли пота, но спустя секунду заметил, что ее лицо покраснело не только от труда, а еще и от слез, и что она очень расстроена. — Я фрау Гизбрехт. Что вы хоте…
Она запнулась на полуслове, а потом, вдруг бросив наземь тяпку, которой прежде работала, быстро зашагала к нему и вцепилась в рукав его плаща. Рихард с трудом сдержал порыв ударить ее по ладоням — чисто машинальный ответ на эту неожиданную атаку со стороны.
— О! Это же вы! «Сокол Гитлера»!
Оба вздрогнули при звуке этого имени. Не только от того, что это имя было опасно произносить, как имя дьявола, чтобы не призвать зло на свою голову. Рихард дернулся еще оттого, что это прозвище теперь становилось отныне вечной кровавой отметиной на нем.
Первым порывом было желание отказаться от этого прозвища и заодно от своего имени. Но эта женщина могла знать что-то о Лене, поэтому ничего не оставалось, кроме как подтвердить то, что она и так поняла, видимо, узнав его по многочисленным изображениям, некогда популярным в рейхе.
— Это чудо! Настоящее чудо! Бог услышал мои молитвы и проявил милость к бедной девочке, — причитала женщина, не выпуская из пальцев ткань рукава его плаща, словно боялась, что он исчезнет в тумане. — О, вы должны торопиться! Надеюсь, поезд задержат из-за непогоды…
— Вы говорите о Хелене Хертц? — с легким трепетом в голосе спросил Рихард, осторожно подбирая слова, и она быстро закивала в ответ. — О Хелене Хертц из Тюрингии?
— Она же — русская! О Лене! Да-да, о ней! Она рассказала мне все о том, что случилось между вами. И я почти сразу узнала вас! Вам нужно торопиться, господин майор! Лене едет в Берлин! — но уйти ему не дала, вдруг опомнившись и вцепившись в ткань плаща еще сильнее, не давая ему развернуться и уйти от дома. — Постойте! Вы не можете уйти! А как же русские патрули? В последнее время их меньше, но на станции они определенно будут. Быть может, тогда вам лучше остаться здесь, в доме? Может, Паулю лучше сходить одному? Оставайтесь здесь! Так безопаснее!
Нет, покачал он ответ головой. Остаться здесь он никак не желал. Ему нужно было торопиться, как и велела эта женщина. Иначе уедет эта еще неизвестная ему Хелена Хертц, в которой разум все еще отказывал сердцу признать Лену.
— Тогда… тогда Пауль проводит вас на станцию! Его знают русские и почти уже не останавливают его, уважая его как коммуниста и узника…
Женщина вдруг осеклась, как-то сникла при этих словах и впервые за время первой отступила от него, словно не желала касаться его более. И он легко угадал причины, по которым у фрау Гизбрехт было мало причин для симпатии к нему.
Ее сын был коммунистом, а значит, во время рейха был в заключении в исправительном лагере. Рихард старательно не вспоминал об этих местах, что довелось посетить несколько раз, но не думать совсем о них не мог. Это раньше, до тех визитов, он мог обманывать себя, что это были обычные места заключения для преступников. Сейчас лгать самому себе было невозможно — это были места, где целенаправленно уничтожали людей. Теперь Рихард знал это точно, американцы рассказали ему в красках, что осталось скрыто от его взгляда в сорок третьем и что сами они увидели, ступив на территорию лагеря Бухенвальд. Совсем неудивительно, что сын фрау Гизбрехт, почти полностью седой, невероятно худой и чуть прихрамывающий невысокий мужчина, взглянул на него с явной неприязнью и недовольством. Но все же последовал просьбе матери сопроводить незнакомца на станцию, чтобы он не плутал по улицам городка и успел до отправления поезда — оставил свой завтрак на столе и вышел из дома в прохладу летнего утра.
— Только ради тебя и ради Лене, — произнес он, целуя перед уходом взволнованную мать в лоб.
— Подождите минуту, — вдруг замер Рихард, ощущая, как гулко бьется в груди сердце и от волнения ослабли ноги. До того как из дома вышел герр Гизбрехт, следуя просьбе матери, он не осознавал толком реальность происходящего. В голове не укладывались слова пожилой женщины и понимание, что он действительно почти нашел Лену. И вот только в эту секунду он осознал происходящее.
Она жива. Каким-то чудом сумела оправиться от болезни и оказаться здесь, в предместье Дрездена (видимо, спасли ее польские друзья, работавшие на томми). Здесь же встретила конец войны и приход русских. Она жива!
Но фрау Гизбрехт не желала никаких задержек. Она снова схватилась за рукав плаща и дернула Рихарда, тараторя так быстро в волнении, что он едва успевал вникнуть в смысл ее слов.
— Нет времени. Совсем нет времени! Поезд на Берлин уходит уже через пятнадцать минут. Вы так не успеете догнать их. Нужно торопиться! Я пыталась переубедить Лене. Я как чувствовала, что не нужно ей ехать ни в какой Берлин и тем более возвращаться в Советы. Говорила, что у нее есть только мы, что никто не ждет ее там — все погибли. Но она отказалась… Ну, что вы медлите?! Идите же! Пауль, скажи ему!
Но Пауль молчал. В его глазах Рихард без труда прочитал то, что боялся признать — вряд ли кто-то сейчас пожелает знаться с бывшим летчиком, носящим имя фюрера и убивавшим в небе по его приказу. Если уж этот немец, который едва знает его, так яро ненавидит, что говорить о Лене? Но все же нашел в себе силы, чтобы сделать первые шаги по камням мостовой в сторону станции.
По крайней мере, он убедится, что она действительно жива. Ему будет довольно и этого до конца времени, отмеренного ему Господом.
Весь путь до станции Пауль и Рихард почти не разговаривали. От первого исходила такая сильная волна неприязни, что последний тоже решил молчать. Только два раза Пауль заговорил. Едва они отошли от Егерштрассе и скрылись из вида фрау Гизбрехт, как угрюмый немец спросил Рихарда:
— Ты ведь нацист, да?
Вот так. Прямо в лоб. Отчего Рихард сначала даже растерялся, не зная, что ответить на это. Потому что он не разделял убеждения партии и фюрера, по крайней мере, не все убеждения, а после и вовсе отошел от этих идей. Но он был членом партии, как любой офицер рейха. А значит, такой же, как остальные.
