На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
— Говорят, у вас здесь были «остработники», — обратился к Рихарду молоденький сержант с россыпью веснушек на лице, единственный из отряда переводчик. Наверное, был призван совсем недавно, судя по возрасту, но уже с наградами на гимнастерке. Впрочем, у всех русских были медали и ордена, как подметил Рихард, все они были на фронте, а значит, видели немало, когда отвоевывали свои земли. И знали теперь немало о том, что творили немцы с русскими, не только в России, но даже здесь, в Германии.
Он вдруг отчетливо вспомнил при этих словах почему-то русскую девочку, работницу Шваббе, висящую на балке в амбаре. Ее тонкие босые ножки, ее косы и ее молоденькое лицо. И снова ощутил чувство горечи от собственного бессилия и острую вину, как в те минуты, когда нашел ее на хуторе Шваббе. И чувство, что он что-то мог сделать, но не сделал. Неважно по каким причинам. Эта невыносимая смесь эмоций, которая будет преследовать его до самого конца.
Рихард мог только кивнуть в ответ, но и этого было достаточно для того, чтобы лед в глазах русского офицера стал еще острее. Капитан вдруг пожелал увидеть этаж слуг и первым шагнул к лестнице, распорядившись оставить Адель под присмотром солдат на первом этаже. Но направился не к главной лестнице, как сделал бы это любой другой визитер, а к двери на черную лестницу, незаметную для чужих глаз. Впрочем, первым пустили, разумеется, Рихарда на случай чего непредвиденного.
На этаже для слуг офицер снова удивил Рихарда, когда не отправился за ним в комнаты Кати и русской служанки, которую когда-то отправили домой из-за беременности. Он пошел в комнату, где прежде жила Лена, и куда Рихард не заходил с того самого лета, опасаясь воспоминаний и боли, которую те неизменно принесут с собой. Но больше — разочарования. Он полагал, что в этой комнате все еще хранится тень ее пребывания, и когда русский капитан распахнул дверь, то понял, что не осталось ровным счетом ничего, даже запаха. Только голые стены с потеками воды и вздыбившимися обоями на стене из-за поврежденной во время одного из налетов крыши, да пыль на покосившейся мебели. Лишь затхлость и запустение.
Но все же Ленхен была там. Осталась в маленькой вещице, которую Рихард непременно получил бы сам, решись зайти в эту комнату и заглянуть в комод, где в верхнем ящике среди плесневелого белья лежал кружевной воротничок, расшитый маленькими жемчужинками. Рихард понял все по взгляду, по дрогнувшим пальцам капитана, когда тот забирал эту вещицу из ящика, по линии горестно поджатых губ. И снова ударило неожиданным воспоминанием из прошлого любимых голосов Ленхен и дяди.
Его зовут Костя. Константин. Он сын друзей нашей семьи… Он всегда был рядом. И в Москве, и в Минске. Он приносил мне яблоки. Даже зимой. Не представляю, где он их брал…
У моего маленького Воробушка осталась половинка сердца в России, Фалько. Увы, война жестока, и мечты, что судьба рано или поздно сведет ее с ним снова, иллюзорны, не находишь?..
Дядя был прав. Судьба не свела Ленхен и ее знакомца из прошлой жизни. Она бережно провела этого русского через все поля войны, но оборвала жизнь Лены, словно наказав за то, что она была с ним, с Рихардом. Но судьба все же милостиво оставила русскому капитану на память эту вещицу, а вот ему самому не подарила ничего, даже из памяти постаралась вычеркнуть, когда случилась та проклятая травма.
Рихарду стоило огромных трудов обуздать слепящую ярость и порыв вырвать из рук капитана полосу этого воротничка. Раз ему досталась эта вещица, так тому и быть. Он уступит. Из желания поступить по справедливости и из-за понимания, что попытайся он вырвать силой этот воротничок, неизвестно как отразится на Адели это совершенно бессмысленное нападение. Чувство вины и доводы рассудка заставили подавить свои желания и опустить взгляд, чтобы русские не заметили бури эмоций, бушующих в нем ураганом.
Но это стало совершенно невозможным спустя какие-то минуты, когда их маленькая группка спустилась с этажа слуг на первый, где в одной из гостиной их ждали солдаты и Адель. Когда капитан заметил через створку полураскрытых дверей стоящий на мольберте портрет Мадонны. Рихард рванулся ему наперерез, пытаясь закрыть двери в свое святилище, но не успел — русский был слишком проворен, в отличие от него самого, порой ощущавшего отголоски недавнего вывиха, и широко распахнул створки, чтобы ворваться в комнату, оттолкнув Рихарда.
Если раньше и были какие-то сомнения, что капитан — тот самый «Кот», то они быстро развеялись, когда тот увидел Мадонну на портрете. Сходство ошеломляло того, кто знал Ленхен, и причиняло боль тому, кто никак не мог преодолеть боль потери. Впрочем, русский быстро пришел в себя и что-то сказал солдатам за своей спиной, которые направились к портрету.
— Нет! Только не портрет! — Рихард загородил картину спиной, при этом подняв руки с раскрытыми ладонями в знак того, что не желает сейчас никаких эксцессов. — Все, что хотите, только не его! Любую вещь в замке!
Что он мог предложить, чтобы заинтересовать русских? В замке не осталось ни золота, ни драгоценностей. Вряд ли их бы заинтересовал фарфор или антиквариат, который так старательно собирала семья фон Ренбек годами.
— Я вас прошу, только не эта картина. Посмотрите сами, она не закончена. В замке на стенах есть многие другие, выше по цене и художественной ценности. Заберите любую из них! — просил Рихард через переводчика, надеясь, что капитан переменит решение. Но тщетно — тот только снова махнул рукой, приказывая солдатам забрать полотно.
Рихард не уступил неожиданно для самого себя. Всегда осторожный и трезво мыслящий в минуты опасности, он вдруг забылся. Эмоции захлестнули разум и заставили оттолкнуть здоровой рукой ближайшего к нему солдата. Тот не дал спуску и ответил ударом в челюсть, а потом таким же резким в корпус, лишая на мгновения возможности дышать. Драться с двумя здоровыми солдатами, да еще с толком не восстановившейся рукой, было невозможно. Неудивительно, что его почти сразу же сбили с ног под крики Адели, о которой он совсем забыл под наплывом эмоций к своему стыду. Он нес ответственность сейчас не только за свою жизнь, но и за Адель, а ею он никак не мог рисковать. Потому поднял руки в жесте покорности и мольбы о пощаде, ненавидя себя за это.
— Я прошу, оставьте мне картину, — попросил Рихард, осторожно усаживаясь на полу и придерживая снова противно занывшую руку, когда от него отступили по приказу капитана русские солдаты. При этом он старательно не смотрел на их командира, чтобы не показать своих чувств. Тому не нужно было видеть ни боли Рихарда, ни злости, ни тем более — острой ненависти. И на Адель, перед которой ощущал свою вину за срыв, поставивший их обоих под удар. Он смотрел на свою Мадонну — на Лену с ребенком в руках. На ее светлое лицо, на глаза, полные нежности, женской мудрости и любви. Она была нужна ему…
Господи, как же она была ему нужна… Ленхен…
Если у него заберут картину, он лишится последней нити. Нити, в прошлое, где, пусть и мимолетно, но был счастлив. Нити к памяти о ней, которая непременно истончится со временем без этого портрета, чего он так боялся.
— Прошу вас… прошу вас, — повторял Рихард, как заведенный, не обращаясь уже по сути ни к кому, глядя на портрет, который уже снимали с подставки. В висках привычно начинала стучать кровь, угрожая уже нарастающим приступом. Наверное, он был так жалок сейчас — раздавленный, разбитый, с окровавленным лицом, униженный и слабый как физически, так и морально, что капитан отступил. Как говорила после Адель, он махнул рукой, приказывая оставить полотно на месте, и бросил резко со странной интонацией фразу о том, что ему не нужен тот, ведь есть оригинал. И был страшно недоволен, когда переводчик произнес эти слова на немецком, оборвал его жестким взглядом и вышел вон, задержавшись на пороге комнаты на минуту, чтобы снова взглянуть на Рихарда, а потом на растерянную, явно не верящую в то, что их оставили сейчас в покое, Адель.
