Шарлотта Физерстоун - Одержимый
– Я предпочел бы, чтобы вы трое во весь опор мчались назад в деревню и забрали ее мать и сестру из церкви. Анаис зовет Энн, и та, без сомнения, со всем рвением поможет мне в заботах о больной.
– Пусть Уоллингфорд и Реберн едут, – пробормотал Броутон, уже успевший снять запонки. – А я присмотрю за Анаис, пока они будут везти сюда ее сестру. Если Анаис в опасности, неразумно отсрочивать то, что могло бы ее спасти. И я не собираюсь откладывать лечение в такой ситуации, когда с ней может произойти что-то серьезное, ты понимаешь меня, Роберт?
Многозначительное молчание повисло между братьями, и Линдсей ощутил, как обостряются его чувства. Речь шла о взаимном доверии, и это не понравилось ему даже больше, чем неудержимое желание Броутона оказаться в постели Анаис.
– Брось, брат! Я не позволю ни одному из вас сделать нечто подобное. Единственным человеком, который может выполнить эту задачу, должна быть леди Энн. И ты больше не будешь спорить, Гарретт, – предостерег Роберт своего старшего брата, когда тот недовольно нахмурился. – Ты отправишься в деревню с Уоллингфордом. Лорд Реберн будет держаться от моей пациентки на почтительном расстоянии, уверяю тебя.
Линдсей гневно воззрился на Роберта. Да кто такой этот врач, чтобы попытаться удержать его от желания увидеть Анаис?
– Если он снова причинит ей боль, я покажу ему, что такое настоящий ад, – проворчал Броутон, распахнув дверь гостиной и выходя в коридор.
– Он уже видел настоящий ад, – парировал Уоллингфорд. – Он живет в нем последние десять месяцев. И я не верю, что есть что-то более страшное, что ты можешь ему показать.
– Ты ошибаешься. – Броутон через плечо стрельнул в Уоллингфорда грозным взглядом. – Есть большее, то, что он даже не может себе представить.
– Прошу меня извинить, лорд Реберн, – озадаченно пробормотал Роберт Миддлтон, – но я должен вернуться к своей пациентке.
– Миддлтон, – остановил его Линдсей, не в силах отогнать навязчивые тревожные мысли. – Вы упомянули о сердце Анаис. Что случилось?
– Я не волен говорить об этом.
– Мы – друзья. Вы можете сказать мне.
– Многое изменилось с тех пор, как вы уехали, Реберн. Это все, что я готов вам сказать. Вы – не ее супруг, даже не ее жених. Я не должен давать вам никаких объяснений.
Линдсей потянулся к руке Роберта, не позволяя доктору уйти:
– Я с готовностью приму на себя всю вину за то, что случилось. Но я не позволю никому думать, что это произошло из-за моего стремления намеренно причинить боль Анаис или Броутону. Я спрашиваю потому, что беспокоюсь, Миддлтон. Неужели мне не позволено даже это? Выходит, я настолько недостойный, что меня следует держать в неведении относительно Анаис и ее болезни? Я люблю Анаис. – У Линдсея перехватило горло, но он с усилием продолжил: – Видеть ее в таком состоянии, осознавать, что она больна, – это для меня как ножом по сердцу!
– Тогда, возможно, вам не стоило уезжать десять месяцев назад.
Потрясенный, Линдсей с трудом сохранил самообладание, а Миддлтон смахнул его пальцы с рукава своей рубашки.
– У нее слабое сердце. Такой стресс, как тот, что она пережила сегодня ночью, может серьезно задержать процесс выздоровления.
– Слабое сердце? Что вы имеете в виду?
– У нее весьма хрупкое состояние, – ответил Роберт, настойчиво избегая встречаться взглядом с Линдсеем. – И это все, что я готов сказать по данному вопросу.
Дверь, соединяющая гостиную со спальней, снова закрылась, и Линдсей остался в комнате один. Черт подери, какого дьявола здесь происходит? Вокруг явно творилось что-то серьезное, и он не собирался сидеть сложа руки до тех пор, пока не выяснит, какие же тайны связывают доктора с Анаис.
«Любимая Анаис, – думал Линдсей, задумчиво глядя на закрытую дверь, не позволявшую ему войти в спальню, – смогу ли я когда-нибудь вернуть тебя?»
Глава 7
Дым, теплый и ароматный, застилал рот и щеки Линдсея, перенося его туда, где ничто не имело значения – где он не чувствовал ничего, кроме оцепенения.
Вдыхая клубящиеся струйки пара, Линдсей расслаблялся в ожидании блаженства, которое позволило бы ему покинуть этот мир и забыть настойчивое, неукротимое желание быть с Анаис.
Это был тот мир, в котором Линдсей никак не мог обрести покой и в котором, как он боялся, его все сильнее захлестывало волной несокрушимой безысходности. Ему нужно было отбросить все ощущения. Он не мог противостоять этой пытке – чувствовать, отчаянно нуждаться и знать, что никогда не получишь желаемого.
Чувствовать – вот что было настоящим адом. Боже, хоть бы впасть в ступор, забыть обо всем! Именно это было спасением Линдсея с тех пор, как он покинул Англию и пустился в тщетные поиски Анаис. Все в его жизни всегда возвращалось к этому – к опиуму и Анаис.
Закрыв глаза, Линдсей готовился испытать физическое наслаждение, которое приносило облегчение, – так происходило всегда, когда его бесплотная любовница вступала в свои права. В ожидании опиумного блаженства Линдсей сосредоточился на том, как замедляется его кровь, он знал, что неминуемо наступит сон, который освободит его сознание от всех тягот.
Но желанное облегчение не приходило. Линдсей все еще бодрствовал. Все еще чувствовал. Все еще страдал от невыносимой боли.
Втягивая дым в легкие, он впустил внутрь себя этого божественного демона и выдохнул с медленной точностью. Линдсей задумчиво смотрел, как причудливо переплетаются струйки дыма, превращаясь в острые когти, и быстро тают в отблеске мерцающей свечи. Он не находил в себе сил противиться притягательной силе своей любовницы, не мог отказаться от часов удовольствия и спасения, которые дарила ему эта обольстительница.
Линдсей искал бесплотную любовницу сегодня вечером, нуждаясь в ее мастерстве, ненавидя ее за власть, которую она над ним имела. За время пребывания в Константинополе он окончательно сдался на милость этой искусной соблазнительницы, уступил ее очарованию, позволив сковать себя цепями ее красоты – такой сладостной красоты, которая будит подзабытые чувства, забирая взамен душу…
Теперь он был зависимым, буквально одержимым. Сейчас, находясь в ловушке красного дыма, он мог признать эту ужасающую правду. Он стал зависеть от опиума точно так же, как от пищи и воздуха.
В ясном сознании, в моменты просветления, Линдсей не находил в себе сил взглянуть в глаза этой ужасающей правде, допустить, что у него есть эта слабость. Он отрицал свою зависимость, даже когда его разум горел и неистовствовал, требуя большего, даже когда его тело кричало от боли – он категорически отрицал, что нуждается в опиуме. Линдсей всегда говорил себе, что может остановиться в любой момент, когда пожелает, даже когда катал черный маслянистый комочек между пальцами и клал клейкую массу на чашу весов. Он твердил себе это, даже когда предвкушение стремительно наполняло все внутри при взгляде на то, как пламя спиртовки трепещет, пробуждаясь к жизни и нагревая опиум до тех пор, пока восхитительные серые сгустки пара не начнут подниматься от трубки. Даже тогда, ощущая владевшее им неукротимое желание вдохнуть дурманящий дым, Линдсей твердил себе, что может обойтись без наркотика.
