Памела Джонсон - Кристина
— Я был бы огорчен, если бы это повторилось, — пробормотал Нэд тоном вежливой шутки и положил мне руку на плечо.
Мне казалось, что я в цепком плену кошмара. У меня не было сил ни думать, ни говорить, ни даже стряхнуть с себя этот сон. Ведь это шутка. Нэд не может подобным образом сделать мне предложение. И все же я почувствовала гордость. И хотя сон пугал, я не смогла бы с уверенностью сказать, что он был мне неприятен. Я не знаю, как бы я повела себя дальше, что сделала бы или сказала, если бы не находчивость мисс Розоман. Она мне потом призналась, что сразу поняла, что я сама впервые слышу о своей помолвке.
Подойдя к барьеру, она перегнулась так, что почти легла на него, и, держа обе ноги на весу, поцеловала меня.
— Кристина, я так рада. Почему же ты молчала? Ах, мистер Бэйнард, ведь это замечательно!
Сбитый с толку, мистер Бэйнард вынужден был согласиться, что это действительно замечательно. В дверях наконец появилась раскрасневшаяся мисс Клик и бочком протиснулась к своему столу.
— Увидимся вечером, — сказал мне Нэд. — Заеду около восьми. — Он поцеловал меня в щеку, одарил мисс Розоман своей обаятельной широкой улыбкой, кивнул мистеру Бэйнарду и вышел.
— Однако даже ради великих событий мы не должны забывать о работе, — заметил мистер Бэйнард. — Советую вам, мисс Джексон, не мешкать и поскорее приступить к работе.
Когда я вернулась из гардероба и села за свой стол, он уже полностью овладел собой; в какой-то степени пришла в себя и я. Он тут же поручил мне самую нелепую работу, какую только мог придумать: заново переписывать чуть-чуть загрязненные алфавитные указатели. А когда мисс Розоман подошла ко мне, чтобы разузнать о всех волнующих подробностях, он резко заметил ей, что я едва ли справлюсь с заданием, если каждый будет отрывать меня по пустякам.
— Тебе не повезло, — шепнула она, возвращаясь к своему столу. — Утром ему по телефону сообщили, что не будут ставить эту пьесу. Должно быть, отказались от нее, лишь бы не видеть его на сцене.
Да, было совершенно очевидно, что мистера Бэйнарда вывело из себя еще что-то, кроме моего ослушания. Во время перерыва на чай я слышала, как он снова, но уже в минорном ключе напевал «Ты — ручеек…» Мне стало жаль его. Я тоже когда-то играла в любительских спектаклях и помню, в каком я была отчаянии, когда у меня отняли роль Ипполиты и отдали толстой девице по имени Фреда.
Тот факт, что в такой день я способна была сочувствовать мистеру Бэйнарду, свидетельствовал, в каком состоянии растерянности я находилась. Я не верила, что все это действительно произошло со мной и что на глазах у всех меня связали обещанием. Мои беспорядочные мысли сопровождались вереницей образов, мелькавших, словно освещенные окна курьерского поезда, мчащегося на далеком ночном горизонте; я видела себя в кварталах Вест-Энда — я расхаживаю по собственной квартире в черном, узком, блестящем, как лакричный леденец, платье; представляла себе свадебную ночь в загадочной комнате на берегу моря (мне вспомнилась картина из какого-то романа) и наступивший затем день прозрения, унылый и лишенный романтики, когда двое обыкновенно одетых людей беседуют за грубо сколоченным сосновым столом в комнате, похожей на тюремную камеру, где нет ни дверей, ни стенных часов, отсчитывающих время. Сочувствие мистеру Бэйнарду было одним из способов пожалеть и самоё себя.
Я с ужасом ждала вечера и встречи с Нэдом, и вместе с тем мне казалось, что время тянется невыносимо медленно. Я не знала, что скажу ему, и положилась на волю случая или волю божью (я по-настоящему молилась и просила подсказать мне какой-нибудь спасительный выход).
Но этот день, один из тех чрезмерно душных и жарких дней, когда, казалось, с непонятной жестокостью в действие вступают неведомые злые силы, принес мне еще одну неприятность, правда, уже трагикомического характера.
В мои обязанности входило ровно в пять вечера собирать остаток разменных денег и вместе с дневными поступлениями вкладывать в патрон пневматической почты и отправлять в банк. Насколько я припоминаю, я и на этот раз проделала все, как обычно. Я помню, что свернула трубочкой банкноты и расходную квитанцию, вложила их в гильзу патрона и завинтила металлическую крышку с прокладкой из грязного войлока.
Мистер Бэйнард и мисс Розоман ушли домой, мисс Клик понесла письмо на почту, Хэттон еще не возвращался из города, а мистер Фосетт писал в кабинете свои личные письма. Я уже надела шляпку, как вдруг зазвонил внутренний телефон, соединявший нас с банком, который помещался в нижнем этаже.
— Послушайте, — узнала я голос мистера Гарвея, кассира банка, — мы еще не получали ваших денег. Что с ними случилось?
Я ответила, что послала их, как обычно.
— Странно. Значит, кто-то другой получил их. Пойду проверю. — Через некоторое время он вернулся. — Мы получили патрон и крышку, денег нет.
Меня бросило сначала в жар, потом в холод.
— Они должны быть там!
— Их нет. Вы не завинтили крышку как следует, вот что.
— Но я завинтила ее!
— Моя дорогая, вы не сделали этого.
Мне ничего не оставалось, как пойти к мистеру Фосетту и повиниться ему во всем. С видом человека, ставшего свидетелем какого-то невероятного происшествия, с выпученными глазами и, как принято говорить в таких случаях, с волосами, вставшими дыбом, не сказав ни слова, он выбежал из комнаты. Я слышала, как он нетерпеливо вызывает лифт.
Когда он вернулся, на его лице не было обычного приветливо-рассеянного выражения.
— Вы знаете, что вы наделали? В моторе вертятся триста фунтов, разорванные в клочки!
Я была не в силах оправдываться и поэтому, уронив голову на руки, разрыдалась. Перед моими глазами предстало ужасное зрелище — Паоло и Франческа в вечном вихре. Триста фунтов? Эту сумму я не раз держала в руках в виде чека, отсчитывала ее пятифунтовыми и десятифунтовыми банкнотами. Но только сейчас она обрела для меня ужасающую реальность.
Самым разумным было положиться на милосердие мистера Фосетта.
Он стоял надо мной, и сквозь пальцы, которыми я прикрывала глаза, я видела его большие, беспомощно повисшие руки.
— Ну ладно, ладно, все устроится. Банк запишет номера банкнотов. Но больше не делайте этого и, ради бога, перестаньте плакать! Перестаньте. Не наступил же конец света.
Он пытался успокоить меня, разговаривая со мной ласковым тоном, каким никогда ни с кем из нас не разговаривал, более ласковым, чем ему бы хотелось разговаривать с подчиненной. Он то бранил меня, то утешал, то говорил со мной, как с ребенком, то обращался, как к взрослому человеку, которому должно быть стыдно за свое поведение. Наконец, потеряв надежду унять мои бурные рыдания, он громко воскликнул:
