Хавьер Аспейтья - Плач Минотавра
— Главк мертв, недоумок ты эдакий, — оборвал его старый полуслепой иониец, выдававший себя за отшельника, — и меда он наелся до отвала. — Доверься мне, Минос, я могу распознать истину даже во тьме, в которую меня погрузили боги.
— А как насчет того, что помочь Миносу должен отрок? — подначил его молодой фессалиец. — Ты, верно, думаешь, что наворованное у царя серебро поможет тебе купить молодость? Мой господин, не обращай внимания на этих пройдох. Возьми меня с собой, я разгадаю тайну пророчества и, само собой, помогу оживить твоего сына.
Тогда-то моя жизнь и пересеклась с жизнью царей Крита. Я сидел под старым дубом на улице, где остановились Минос и Пасифая, и, аккомпанируя себе на небольшой лире из черепашьего панциря, пел для зевак песнь о том, как змей Питон погиб от незнающих промаха стрел Аполлона. Музыка привлекла внимание Ариадны, и она упросила мать дослушать песню до конца. Когда песня кончилась, царевна, для которой в тот вечер навсегда закончилось детство, подошла ко мне и сказала странные слова: «У меня есть теленок, который бел утром, красен днем и черен ночью».
Бледная кожа, рыжие волосы и бездонные глаза Ариадны околдовали меня. Я ответил ей, сам не понимая, что говорю: «Твой теленок подобен опорам треноги пифии, обтянутым кожей змея Питона: одна бела, другая красна, третья черна. Твой теленок подобен трем струнам моей лиры: бел и тонок звук первой, красен и чист звук второй, низок и черен — третьей. Твой теленок бел, словно полная луна, красен, словно месяц, и черен, словно новая луна. Твой теленок подобен бронзе, брошенной в огонь: сначала черной, затем белой и, наконец, красной. Но больше всего похож твой теленок на ежевику, что родится белой, зреет красной, а созрев — чернеет».
Сгорающая от любопытства Пасифая наклонилась ко мне, взяла за плечи, встряхнула пару раз, выводя из транса, и спросила, как меня зовут.
— Полиид, — ответил я.
Разговор стервятников
Итак, меня зовут Полиид. В тот год, когда Ариадна в первый раз увидела меня, мне было пятнадцать лет, или чуть больше. До этого момента жизнь моя была преисполнена унижений и лишений: в два года, если верить пифиям, мой отец авгур Церан, сын Абанта, внук знаменитого провидца Мелампея, известного тем, что понимал язык птиц (он знал наречия всех живых существ, но птицы лучше остальных видят человеческое будущее и чаще говорят о нем между собой), оставил меня подле дельфийского оракула. Пифии нашли меня, когда коза и собака дрались за право накормить меня своим молоком (это, конечно, жалкая ложь, которую придумал я сам, чтобы намекнуть на свое божественное происхождение), и мое детство прошло в кругу жриц: меня учили запоминать стихи, складывать их любым метром и играть на лире, сведшей меня с Ариадной. В десять лет моя неуемная фантазия, обостренная бесконечным потоком стихов, вечно крутившихся в моей голове, заставила меня объявить, что, когда я пил воду из источника Касталия, бьющего у скалы Ямпеи (я надеялся, что музы, обитавшие в нем, сжалятся и посетят мою бедную голову), мой прадед Мелампей явился ко мне в образе змеи и передал мне способность понимать язык животных.
То ли я так хорошо умел врать, то ли те, кто проверял мои способности, оказались глупцами, но вскоре я приобрел славу ясновидца. Мне удавалось дурачить людей с помощью обманчивых предсказаний и заученных стихов, а двусмысленность языка и недалекий ум тех, кто слушал меня, довершали мой труд.
Своего апогея моя слава достигла за несколько недель до того, как кноссцы приплыли в Дельфы. Вожди одного небольшого кочевого племени обратились к оракулу с вопросом, куда им направить свои заблудшие стопы. Пророчество Иеноклеи, как это чаще всего и бывает, поставило их в тупик, но вожди все же решили, что будет уместно в благодарность принести Аполлону в жертву теленка. Во время церемонии жертвоприношения пропал один из кусков, предназначенных богу. Поднялась страшная буза, чуть было не переросшая в драку. Тут кому-то пришла в голову светлая мысль обратиться за советом к дельфийским жрицам. Пифия велела кочевникам поручить поиски виновного мне, что и было незамедлительно исполнено.
Я попросил, чтобы жалобщики оставили жертвенное мясо на алтаре и отошли не меньше чем на двести шагов. Перед тем как уйти, предводитель племени с удивлением посмотрел на меня.
— Почему ты дрожишь, парень?
— Всякий раз, когда я собираюсь предсказывать будущее, дух Аполлона овладевает мной, сковывая все мое естество неземным холодом.
Я, кажется, забыл сказать, что это я украл, зажарил и съел предназначавшийся Аполлону окорок. А дрожал я лишь оттого, что понимал: Иеноклея знает или подозревает, кто совершил кражу, и безумно боялся, как бы об этом не прознали сами вожди.
Жалобщики, как я и велел, удалились на значительное расстояние, а я уселся на камни и стал ждать. Через некоторое время в небе появилась пара стервятников; завидев нежданный обед, с жадным хриплым карканьем они спикировали на алтарь и принялись кусками заглатывать мясо. Я выждал немного, затем поднялся и направился к вождям.
— Один стервятник, — нагло врал я, — сказал второму: «Как хорошо, что вор стащил только один окорок, да?», а второй ответил ему: «Не только для нас, но и для него. Этот теленок был сильно болен, да ты и сам почувствовал смрадный запах его кишок Если бы вор стащил больше, он вряд ли смог бы это кому-нибудь рассказать». «Это уж точно», — довольно подтвердил первый. «Но все равно воришке придется несладко этой ночью: когда племя, принесшее быка в жертву, отплывет от причала, украденное мясо станет ему поперек горла. Поганца стошнит, и все узнают имя вора». «Да уж, люди, как и боги, слишком чувствительны к пище», — довольно проворчал второй. «Как бы то ни было, все к лучшему. Наш хозяин Аполлон сильно разозлился бы, если бы получил в жертву мясо больного теленка, пригодное в пищу разве что таким голодным и бессовестным стервятникам, как мы с тобой».
Выслушав всю эту наспех придуманную чушь, вожди тут же отправились в порт, твердо вознамерившись следовать букве моего пророчества и с нетерпением стали ожидать ночи, чтобы выкинуть за борт первого, кто почувствует недомогание. Впрочем, таких наверняка было множество: мореходы этого племени плавали еще хуже ахейцев.
К несчастью, мое предсказание обернулось против меня: как только корабль отошел от берега, я почувствовал себя нехорошо, всю ночь меня мутило, а наутро стошнило украденным окороком. Пять дней я валялся в бреду, а мой организм боролся с отравлением. Не знаю, что стало бы со мной, если бы не пифии, которые меня выходили.
