На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Все чаще и чаще в рядах пилотов проскальзывали фразы о том, что если и «оказаться на земле», как осторожно называли плен, то на территории томми или янки. Попасть в лапы коммунистов не хотел никто, особенно те, кто когда-то воевал на Восточном фронте. И эти разговоры велись исключительно «старичками», которые вдруг перестали бояться доносов и возможного наказания за «длинный язык» и «пораженческие речи», хотя сейчас расстреливали и за меньшее без суда и следствия. Молодежь же горячилась всякий раз, когда слышала разговоры о скором финале войны, которая так много обещала, а в итоге обернулась полным крахом. Юноши, только недавно покинувшие стены авиашколы, желали смерти на поле боя во имя рейха, все еще ослепленные речами рейхсмаршала, который лично приехал в авиашколу пару месяцев назад и агитировал их вступить в ряды тех, кто был «последней надеждой немецкого народа». Они отчаянно ждали этого последнего приказа, наслаждаясь дефицитными благами, которыми окружили пилотов эскадрильи, чтобы скрасить конец их жизни. Настоящий Валтасаров пир, невольно думал Рихард об этом изобилии продовольствия и спиртного, об этих вечерах, когда коньяк лился рекой, как и в прежние времена. Словно за стенами ничего не было — ни неумолимо приближающейся катастрофы поражения, ни пожаров от непрекращающихся налетов союзников, ровняющих города с землей, ни смерти, собирающий каждый Божий день щедрый урожай.
В начале апреля наконец-то пришел долгожданный приказ о вылете навстречу очередной волне авиации союзников, которая явно взяла своей целью полное уничтожение Германии с воздуха. Никакого волнения не было, как с удивлением отметил Рихард, снимая с пальца перстень с гербом люфтваффе, а с шеи крест на золотой цепочке, чтобы сложить его вместе с остальными личными вещами в отдельный мешок поверх последнего письма матери. И единственные неприятные ощущения в тот день были связаны именно с тем, что расставался с нательным крестом, который никогда и ни при каких условиях не снимал с шеи. Но таков был приказ, а значит, единственное, что оставалось у него при себе для возможной идентификации в случае гибели — татуировка под мышкой с группой крови и датой первого самостоятельного вылета в авиашколе.
Рихард почти не слышал короткой речи полковника Херманна [193], которой тот провожал в этот вылет пилотов, погруженный в свое привычное состояние перед вылетом — собранный и отстраненный от всего, сосредоточенный лишь на предстоящем бое, в котором может быть только один победитель. А от звуков торжественного гимна и последующего монолога для летчиков, произнесенного дикторшей с мягким и нежным голосом по радио в первое время полета, остались только отрывки, которые то и дело крутились в голове.
Германия прежде всего… Защита и отпор… Германия рассчитывает на тебя… Помни о Дрездене… немецкий народ думает о тебе… Помни о Дрездене…
Как и полагал Рихард прежде, весь замысел удара группой пилотов-смертников был сущим безумием с самого начала. Молодые пилоты были слишком неопытны для маневренного боя даже на облегченных машинах. Строй был разрушен практически сразу. Огромная воздушная армада истребителей и бомбардировщиков янки (на вскидку, их было не менее полторы тысячи против их двух сотен машин) лишила кого-то боевого духа и обратила в панику, мешавшую думать рационально, а значит, сулившую верную смерть сейчас. А первая атака истребителей янки, сопровождающих неповоротливые махины бомбардировщиков, и вовсе смела часть немецких самолетов. Рихард видел, как покидают машины одни пилоты, и как их расстреливает в воздухе противник, не давая даже раскрыть парашют. Видел, как срываются в пике, не удержав машину, другие. Первое время пытался, как мог отвлечь на себя внимание. Но машина была облегчена полностью для вылета «смертника», потому боекомплект был быстро расстрелян, и оставалось только рискованно маневрировать, чтобы «сорвать» по возможности противника в пике, выбрав интуитивно малоопытного юного американского летчика. В наушниках то и дело раздавались крики страха, отчаяния или возбуждения, когда кто-то все-таки сумел направить машину на столкновение с самолетом противника, выполняя приказ и жертвуя собой.
«… Помни о Дрездене… Думает о тебе… Защита и отпор…», все крутилось и крутилось в голове Рихарда. И это были последние слова в его сознании, когда он выбрал для столкновения бомбардировщик янки, метя в крыло. Потом была совершенная тишина. Словно кто-то лишил его слуха в один момент, как только он откинул колпак и вывалился из машины, отталкиваясь ногами, как можно дальше от нее, чтобы не совершить той самой ошибки на полигоне под Берлином. Только ветер с силой бил в лицо и пытался порвать ткань комбинезона, когда Рихард стремительно несся к земле, словно его вытолкнули с силой из той смертельной бойни, что развернулась в воздухе сейчас. На какие-то мгновения он поддался искушению и помедлил, понимая, что уже вот-вот минует безопасную высоту для открытия парашюта. Вспомнил, как безмятежно выглядел Лютц, упавший с неба и переломавший себе все кости. Вспомнил о своей усталости от всего происходящего, и о том, что надвигалось в будущем. Вспомнил и закрыл глаза, чтобы не видеть приближения земной тверди.
Рихард всегда был скептиком в том, что касалось потустороннего мира. Церковь учила, что души уходят из этого мира и не возвращаются, и он свято верил в это. Но как скажите, на милость, было объяснить то, что он отчетливо услышал свое имя, произнесенное любимым голосом? Так произносила его только Ленхен со своим неповторимым легким акцентом, который так необычно звучал для его слуха. И Рихард выдернул трос, выпуская купол парашюта, сам не понимая, отчего вдруг переменил решение.
Ханке любил говорить когда-то, что все хорошее случается не единожды, а трижды. Рихард запомнил эти слова с детства. То же самое ощущение присутствия Ленхен в небе, которое он почувствовал во время той страшной бойни над Германией, пришло всего лишь один раз после того случая. Этот второй раз случился прямо перед вылетом к Одеру, вторым вылетом для смертников, которым посчастливилось пережить катастрофу в небе над Германией в начале апреля. Тогда его привычное состояние перед боем было разрушено до основания, а нервы напряжены до предела. И виной тому было не понимание того, что этот бой однозначно грозил быть последним даже для редких счастливчиков, ведь те пилоты, которым повезло бы покинуть машину и благополучно приземлиться с парашютом, имели высокие шансы попасть в плен к русским, а не к союзникам. Потому что вылет предстоял к тем территориям, что уже почти были захвачены Красной Армией, стремительно продвигающейся к Берлину. Счет шел на минуты, и эти минуты решали сейчас все. Виной тому состоянию стало объявление на смятом обрывке газетного листка.
Этот вылет отличался от первого. Не было бравурных речей командира или обращения дикторши, говорившей от лица Германии. В ночь перед вылетом не собирались одной большой группой, а каждый молча собирал личные вещи в мешок для передачи родным, понимая, что едва ли после гибели их хозяина в небе они попадут по назначению. Поэтому Рихард в это раз нарушил приказ и не только оставил при себе нательный крест и кольцо, но и награды — все, которые получил за то время, что сражался за идею Великой Германии, той империи, что была разрушена Мировой войной. «Жаль, так и не получил «бриллианты» к своему Кресту», поневоле пришло в голову, когда он смотрел на свое отражение в небольшом зеркале. «Умирать так с полным комплектом!». Рихард знал, что не должен попасть в плен. Да, он мало летал на Восточном фронте, но весьма результативно за этот короткий срок, и связисты порой рассказывали ему, что «Сокол Гитлера» — известная фигура и у этого противника. Если и суждено будет попасть в плен (что, конечно вряд ли — он твердо решил остаться в небе в этот раз), то тогда именно так — при полном параде, со всеми наградами за долголетнюю службу и достижения в небе.
