На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
У него вдруг сорвался голос при этом воспоминании. В том бомбоубежище рядом с Рихардом сидела на чемодане старушка, несмотря на годы сохранившая строгую осанку, выдавая тем самым свое благородное происхождение. Она прижимала к себе маленькую болонку и как остальные рассматривала его внимательно, правда, без эмоций в глазах. Его парадную форму, виднеющуюся через распахнутую шинель (он как раз возвращался пешком после приема в рейхсканцелярии), его многочисленные награды и крест с мечами у ворота. Рихарду она чем-то напомнила вдруг фрау Либерман — такая же полная собственного достоинства старая берлинка (хотя вряд ли бы сравнение с еврейкой понравилось этой немке). Оттого было так больно и горько, когда старушка вдруг склонилась к нему и проговорила тихо, но твердо:
— Почему вы не в небе сейчас, господин летчик? Почему вы не защищаете нас от этих наглых островитян, разрушающих нашу дорогую страну?
Этот вопрос ударил пощечиной Рихарда, и он не смог больше находиться под этим взглядом и десятками других похожих. Тогда он встал и вышел вон под редкие протесты собравшихся в том бомбоубежище, невзирая на разрывы бомб и полыхающий огонь «зажигалок» вокруг. Но прошел недалеко — скоро сбросил с плеч шинель и стал помогать пожарной службе в этом адском зареве гасить пожарища, стараясь не допустить распространения. Как узнал Рихард позже, завернув в Берлин по пути новое место службы, Господь снова решил сохранить ему жизнь в очередной раз, побудив уйти из подвала. Тот завалило после обрушения перекрытий этажей, и пока пожарные и добровольцы разбирали завалы, добираясь к двери бомбоубежища, все внутри задохнулись из-за нехватки воздуха. Все, включая ту самую старушку.
— Это все лирика, — холодно произнес Коллер. — А нам нужны не лирические речи, а дельные предложения. Если у вас нет предложений, фон Ренбек, оставьте свои соображения при себе.
— А я согласен с майором, — вдруг вступил в разговор Баумбах [182], представитель министерства люфтваффе и один из наблюдателей проекта. — Я всегда сомневался в разумности этого решения. На данный момент так и выходит — это только потеря ресурсов, которые мы могли бы использовать более рационально.
— Я готов умереть за Германию, — добавил к этому Рихард твердо, снова вспоминая ту старую берлинку из бомбоубежища, и, оглядев других пилотов-«старичков», присутствовавших на совещании, поправился. — Мы все готовы умереть за нашу страну. Но эта смерть не должна быть такой бессмысленной. На Восточном фронте русские погибали, принеся нам по возможности множественный урон. В этом был смысл их смерти, их последний долг своей стране. Мы же погибаем здесь и сейчас без всякого смысла на этом полигоне.
Рихард не знал, повлияли ли его слова на дальнейший ход событий, или это просто стало совпадением. Но спустя пару дней после этого совещания было принято решение, что не будет больше никаких новых сцепок с существующими самолетами. Все становилось гораздо проще. Взяв за основу опыт русских, которые с первого же года войны на Востоке жертвовали собой, тараня немецкую технику, было принято решение, что теперь летчикам следовало делать именно это — подлетать максимально близко к цели и направлять машину с дополнительным грузом — бомбой для усиления взрыва и повреждений, прямо на нее. Правда, в отличие от коммунистов, немецкое командование не желало терять пилотов. «По возможности сохраняя жизнь путем оставления машины», гласила новая директива.
Почему он вызвался добровольцем для испытания этой возможности? Рихард не хотел признаваться даже самому себе, уже позднее, когда восстанавливался после травм в очередной раз в госпитале. Твердил себе, как мантру, повторяя написанное в рапорте полковнику Хейглю, что считает свой опыт вполне достаточным для того, что проверить, возможно ли это сделать, чтобы после, уже основываясь на этом опыте, остальные летчики знали по действиям, как сохранить свою жизнь в этом опасном маневре. Ведь Рихарду уже столько раз прежде доводилось покидать машину во время боевых действий. Не то что многим молодым добровольцам эскадры, которые прежде не сталкивались даже с экстренными ситуациями в небе.
Но на самом деле он просто хотел все прекратить. Раз и навсегда. Это подвешенное состояние, когда не принадлежишь самому себе. Непонятное положение в люфтваффе, потеря прежних ориентиров и остальное — более страшное, о котором не хотел думать и старательно запирал в удаленных уголках своего разума. Перестать быть частью этой страшной пьесы, которая с каждым актом становилась все безумнее и безумнее. Это был отличный шанс умереть, но не попасть под подозрение в намеренности смерти, а значит, не ставило под удар семью и родных. И Рихард едва не уступил этому желанию остаться в машине, направленной на цель на земле — старый каменный мост, который был давно закрыт по причине обветшалости.
Быстрая смерть — не благо ли сейчас?
Но инстинкт самосохранения и желание помочь своим опытом тем, кому предстоит только этот смертельный риск быть пилотом управляемого на таран самолета, взяли свое, и Рихард все же откинул фонарь, чтобы вылезти из кабины и прыгнуть из машины, в смертельном пикировании стремительно идущей к земле. Счет шел буквально на секунды, он торопился и все же допустил ошибки, отталкиваясь ногами от самолета при прыжке. То ли самолет чуть сменил траекторию, то ли ветер бросил Рихарда обратно на машину, но его ударило с такой силой в спину, что вышибло дух. А потом он снова ударился обо что-то, но уже головой, теряя сознание. Ему повезло из последних сил перед этим вторым ударом дернуть вытяжной трос, выпуская полотно парашюта. Иначе бы он просто разбился при падении. А так отделался очередным легким сотрясением мозга, сильными ушибами поясницы и левого плеча, когда его, потерявшего сознание, изрядно протащил по земле ветер, играя в куполе парашюта.
— Значит, это правда? — допытывалась мать, навестившая Рихарда в госпитале в Берлине в первый же день, как ему разрешили посещения. — Ты теперь в «эскадре самопожертвования»? Как ты мог так рисковать своей жизнью? Разве ты не понимаешь, что твоя роль в ином? Что больше пользы для рейха ты принесешь на фронте? Сущее безумие быть испытателем чужих идей, пусть и на благо государства! Оставь это фанатикам и безумцам, Рихард!
Удивляться тому, откуда мать знает секретную информацию, не было ни сил, ни желания. Потому Рихард ничего не сказал, а только приложил палец к губам, призывая ее молчать по этому поводу. Но она все же удивила его. Когда вдруг неожиданно уткнулась лицом в его плечо и залилась тихими слезами. Рихард не видел ее с марта, когда они были на пышном приеме в рейхсканцелярии по случаю Дня Памяти Героев, и поразился тому, как мать изменилась за эти месяцы. Сильно похудела, осунулась, хотя по-прежнему держала высоко и гордо голову, а спину прямо. Впрочем, эта слабость, которую она вдруг себе позволила, быстро была прогнана прочь, и баронесса стала прежней хладнокровной представительницей старого прусского рода.
— Я поговорю с рейхсмаршалом Герингом, — решительно заявила она, стирая пуховкой пудры следы слез на своем лице в отражении маленького зеркальца. — Ты все-таки «Сокол Гитлера»! Они должны были отказать тебе в этом! Твоя жизнь — особенно ценна!
— Ты помнишь, о чем мы говорили после моего выхода из тюрьмы? — тихо ответил он. — Это не мое добровольное желание, мама. Это плата за то, что не нахожусь сейчас в трудовых бараках. Ты можешь не верить мне, как и прежде, но это факт. Я не принадлежу себе, мама. У меня нет права выбора. Впрочем, у меня его почти не было и раньше, верно? Лишь иллюзия…
— Я прошу тебя!.. — баронесса подошла к двери его индивидуальной палаты и выглянула за нее осторожно, проверяя нет ли кого-то за ней. А потом повернулась к нему, бледная, с дрожащими уголками губ, выдававшими ее волнение с головой.
— Ты становишься невыносим! Я не хочу говорить ни о рейхе, ни о войне, ни о долге, ни о чем другом подобном! И о себе я тоже не хочу говорить! — прервала его мать на полуслове, разгадав невысказанный вопрос, который едва не сорвался с губ Рихарда. — Давай только о хорошем сейчас, мой мальчик. Ведь хорошее — это лучший доктор, всем это известно. У меня кое-что есть для тебя, дорогой, небольшой секрет. Наш с тобой секрет. И он непременно обрадует тебя, я уверена.
