На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Или это просто были предсмертные судороги этого волшебного чувства, которое когда-то дало надежду и подарило смысл жизни?..

Приговор не удивил Рихарда. Он был готов к этому еще давно, понимая, что это все-таки произойдет. Если бы он не встрял со своим «дурацкой правдой», как заявил Рихарду зло адвокат, еще можно было получить иное. Если бы ему вменяли даже только преступление против чистоты расы, можно было отделаться тюремным заключением. Но по его «преступной халатности», из-за его «слабости» в руки противника попали данные с фронта, неважно какой степени важности они были.

Его не приговорили к смертной казни. Вместо этого его признали «недостойным держать в руках оружие» и отправляли в исправительный трудовой лагерь организации Тодта. Военная каторга, как позднее рассказал ему словоохотливый тюремный врач. Оттуда не было возврата. Это вам не штрафной батальон, это гораздо хуже. Потому что тот, кто терял привилегию сражаться с оружием в руках, тот терял само звание гражданина рейха, а значит, был абсолютно бесправен.

Рихард не ожидал иного. Он был заранее готов к тому, что услышит, когда после долгого совещания трибунал принял решение и был готов объявить приговор. Но ему было жаль маму, чей сдавленный вздох, полный горести и боли, услышал в зале за своей спиной. И в первую очередь из-за нее, в какие-то минуты вдруг постаревшей и потерявшей привычную горделивость, как Рихард заметил, когда его проводили мимо скамеек свидетелей процесса, он и принял впоследствии такое решение — пошел на сделку с теми, кого всей душой презирал и ненавидел.

— Вы должны подать прошение о помиловании, — настойчиво произнес адвокат, когда принес в камеру документы о приговоре на подпись Рихарду. — Я составил для вас текст, вам остается только подписать его.

Первые же слова обращения «Милостивый фюрер» заставили Рихарда вернуть письмо обратно адвокату. Он отказывался подписывать эту бумагу. Не только потому, что знал, что это бессмысленно по опыту прошлого соседа по тюрьме, а потому, что не хотел. Он уже давно был готов умереть, и единственное, о чем сожалел, было только то, как он умрет — бесславно и бессмысленно.

Но прошение все-таки было подано. На следующий день Рихарду передали записку от матери, писавшей, что она не только передала письмо о помиловании фюреру, но и намерена добиваться личного приема, чтобы рассказать о случившейся несправедливости. «Если ты и виновен перед рейхом и народом, то только в том, что позволил себе связь с русской, но наказание за этот проступок все же не соответствует тяжести вины», писала баронесса, и он словно слышал ее укоряющий голос.

Буквально через пару дней после этой записки, едва за окном занялся холодный январский рассвет, в камеру ввалились незнакомые Рихарду солдаты, стащили его с койки и прямо в рубахе и пижамных штанах, босиком, потащили под руки по тюремным переходам и лестницам во двор форта Цинна. Он уже успел догадаться о том, куда именно его грубо волокут, потому совершенно не удивился, когда увидел закуток с выщербленной пулями каменной стеной. Чисто инстинктивно внутри возникло сопротивление всему, что происходило, но Рихард все же сумел подавить эту бурю внутри него, понимая, что от всплеска эмоций ничего не изменится. И если уж тот зверь из айнзацгруппы умер с достоинством, то и он должен показать не меньшую выдержку, как истинный офицер.

Он всегда думал, что это должно быть не так. Что расстрел по суду должен проводиться как-то иначе, а не так — без зачитывания приговора (и когда, кстати, успели его изменить? Не иначе сам фюрер «даровал» ему милость умереть от пули, а не рабом на каторге рейха), без завязывания глаз, без последнего слова. Даже тюрьма молчала, не шумела, как это обычно бывало, когда знали, что в форте будет приведен в действие очередной расстрельный приговор. Впрочем, Рихарду все же дали последнее слово, когда за линией солдат, стоявших перед Рихардом, появился знакомый уже следователь.

— Жизни, пусть и такой жалкой и ничтожной, что ждет любого в рабочих командах организации Тодта, достоин только тот, кто раскаивается в содеянном, фон Ренбек. Если вы сейчас признаетесь во всем, расскажете о своих сообщниках и раскаетесь в том, что помогали противникам рейха, вы сохраните свою жизнь и шанс на искупление своей вины.

Но Рихарду не было в чем признаваться, кроме того, что он когда-то сам написал на бумаге. И это разозлило эсэсовца. Он видел по глазам, что не того ждали сейчас от него. И закрыл глаза, заметив, как следователь кивнул унтерштурмфюреру, командовавшему солдатами…

А еще через пару дней Рихарда снова грубо вывели из камеры, но на этот раз уже надзиратели и, нацепив на него наручники, провели в кабинет, где когда-то велись бесконечные допросы.

— Что вы скажете на это, фон Ренбек? — без лишних вступлений швырнули Рихарду в лицо газетный листок. Следователь был явно разозлен и одновременно напуган чем-то, как понял Рихард, приглядевшись внимательнее. Хорошая реакция Рихарда позволила ему поймать смятую газету и с удивлением отметил, что это пресса британцев. «Devouring his sons» [165], кричал заголовок крупными буквами. Он знал английский язык, правда, не помнил перевод первого слова. Но карикатура на Гитлера, нарисованная на основе пугающей картины Гойи, и без этого подсказывала, что написано над ней.

— Ваши хозяева-томми, видимо, очень озабочены вашей судьбой, раз позволяют себе подобное, — цедил через зубы следователь зло. — Вы ведь когда-то учили английский, правда? Не потрудитесь объяснить, почему о вас пишут британцы? К чему такой интерес к вашей персоне?

Рихард только пожал плечами в ответ и заявил, что о нем и ранее писали в газетах англичан. После знаменитой атаки на Британию интерес к асам люфтваффе значительно возрос, и порой в прессе мелькали заметки совершенно разного характера — от уничижительно злого до отдающего дань мастерству летчика или даже восхищающегося благородством поступков во время боя. «Так по-джентльменски», как шутили летчики между собой, когда им в руки попадала британская пресса.

— Ваше дело теперь не просто дело военного трибунала, — злился следователь. — Ваша вина перед рейхом множится и множится. Даже рейхсляйтер Геббельс теперь вовлечен! Боюсь, что теперь и фюрер узнает!..

Рихард молчал и отстраненно наблюдал за взволнованным эсэсовцем, словно его совсем не касалось. Чем бы ни закончилась вся эта история, она определенно не сулила ему ничего хорошего. Но после «расстрела» пару дней назад его уже ничего не трогало. Словно его действительно расстреляли там, у стены форта, а вместо него сейчас доживала свои дни тень, как в какой-то сказке, которую Рихард читал в детстве и никак не мог вспомнить целиком сюжет.

Вся страница с карикатурой на фюрера была посвящена люфтваффе. «Nazi aviation is dead?!», «Did The Luftwaffe Golden Boy [166] have a golden coffin?», «Night pilots losses — The Prince died», «Unsuccessful Hocus-Pokus» [167], гласили заголовки заметок. И даже ему, Рихарду, уделили внимание. «Where is The Falcon now?» [168], спрашивал заголовок небольшой заметки под карикатурой, явно намеренно размещенной поблизости от этой злой сатирической картинки. Сомнений о ком именно написана заметка не было никаких — фотография в газете была явно снята с одной из обложек журналов вермахта, оттого была зернистой, но его лицо все же было узнаваемо.

— Удивительная осведомленность для томми о наших потерях среди асов люфтваффе, — едко бросил следователь, закуривая сигарету.

От запаха табака внутри Рихарда все сжалось и рот наполнился слюной.

— И это отнесете в список моих преступлений против рейха? — равнодушно ответил Рихард. Правда, к финалу вопроса дал слабину — голос дрогнул, когда прочитал на газетном листке имя Генриха Витгенштейна. «Князь умер». Неужели Генрих погиб?.. Неужели томми все же достали его? И «Фокус-покус»… Он знал только одного пилота из своей эскадры, на которого эти слова давали такой явный намек. Неужели?..