На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Лена даже не помнила, как добралась до станции, и как дождалась задержавшегося поезда на Дрезден. И только проверка проездных документов немного привела в чувство, когда Лена обнаружила, что потеряла билет, обронив сумочку в парке Розенбурга. Но ей не пришлось ничего говорить — старик-кондуктор посмотрел молча на ее серое лицо, прикрытое черной вуалеткой, на дрожащие губы и руки, которые безнадежно искали в сумочке билет, и пошел дальше по вагону, прихрамывая. Наверное, было в лице Лены и в самом ее облике что-то такое, отчего прохожие, встреченные ею по пути на Егерштрассе, спешили отвести глаза в сторону. Словно боясь подцепить как заразу это горе потери, читающееся в облике. Не сейчас, когда так война дышала уже каждому в затылок ледяным дыханием смерти. Что-то, что так напугало Кристль, так быстро открывшую входную дверь, словно она сидела весь день в узкой прихожей в ожидании возвращения Лены. Она затащила застывшую на пороге девушку за руку в дом и обняла крепко-крепко, угадывая каким-то шестым чувством, что сейчас не нужно задавать никаких вопросов, а лишь разделить невыносимой тяжести горе, которое Лена принесла из Розенбурга на своих хрупких плечах.

Только спустя некоторое время, когда они втроем лежали в постели на огромной кровати в спальне четы Гизбрехтов (спать всем вместе было гораздо теплее, чем по одиночке в отдельной постели), Кристль осмелилась спросить шепотом:

— Это русская, да? Она не смогла… не дожила?..

— Нет, она жива, — прошептала в ответ Лена, чтобы не разбудить спящую между ними Лотту, по привычке запустившую палец в рот во время сна. Она не смогла даже смотреть на девочку сейчас. Лежала к ней спиной, чтобы не чувствовать сладкий запах ребенка, идущий от кожи и волос Лотты. Усиливавший стократно яд в крови Лены.

— О, — произнесла Кристль и утешающим жестом коснулась ладонью плеча Лены. — Та операция люфтваффе, о которой мы слышали… Поэтому ты привезла его фотокарточку?

К своему удивлению и стыду, Лена только в доме на Егерштрассе обнаружила, что забрала из Розенбурга карточку Рихарда в серебряной рамке. Ту самую, которую так отчетливо помнила, и которую когда-то напечатали на открытке. Она даже не помнила момент, когда взяла ее с камина и унесла из замка. Но минутное сожаление, что она стала воровкой, быстро улетучилось, сменяясь таким же мимолетным чувством горького удовлетворения.

— Нет, это не Рихард.

Наверное, нужно было рассказать Кристль обо всем. И стало бы легче. Быть может, этот яд не достиг бы сердца, парализуя его работу. Но это означало повернуться к ней, чтобы не повышать голос и ненароком тем не разбудить Лотту. А еще — вдохнуть детский запах, увидеть невинность личика, ощутить желание коснуться этой мягкой кожи и шелка локонов. Но смотреть на лицо Рихарда на фотокарточке у кровати было тоже больно. Поэтому Лена просто закрыла глаза и попыталась заснуть. К ее удивлению, это удалось быстро и легко.

Она снова вернулась в Розенбург, на знакомое место у озера, где когда-то Рихард кружил ее, стоя в воде. Только на этот раз было не лето с изумрудной зеленью листвы, отражающейся в водной глади. Стояла зима, сковавшая озеро толстым днем и некрасиво оголившая деревья парка, словно создав вокруг Лены черно-белый мир, каким он бывает на лентах кинокартин. Единственным цветным пятном был Рихард в синем свитере, так красиво подчеркивающем цвет его глаз, и ветки остролиста в его руках. Он был таким родным, таким невыносимо любимым, что у нее перехватило все внутри от глубины этого чувства и тоски по нему.

— Остролист дарят на удачу, — произнес Рихард, глядя ей в глаза с нежностью, по которой она так скучала и которую уже почти забыла. — Говорят, он отгоняет все плохое.

— Я знаю, — ответила она, по-прежнему почему-то не решаясь преодолеть расстояние между ними. Всего какой-то шаг. — Ты когда-то уже говорил мне это.

— Я ни за что и никогда не откажусь от тебя, моя лесная фея, — проговорил Рихард фразу, которая показалась ей невероятно знакомой отчего-то. — Пока ты сама не решишь иначе…

С этими словами он протянул ей неказистый букет из остролиста, который она приняла аккуратно, стараясь не пораниться о короткие шипы. И в этот самый момент за ее спиной вдруг раздался оглушительный звук, от которого все так и задрожало внутри от страха и ощущения непоправимого.

— Это всего лишь трескается лед, — улыбнулся ей успокаивающе Рихард. — Всего лишь лед… ничего страшного…

Она знала, что он не хочет, чтобы она оборачивалась. Она должна была смотреть только на него. И сделать тот последний шаг, который разделял их. Но этот страшный треск, оглушительно громкий и пугающий, повторился снова, и она обернулась на озеро, чтобы убедиться, что им ничего не угрожает.

Это были взрывы. Невидимый и неслышный бомбардировщик бросал с неба бомбы, и они разрывали лед, вздымая фонтаны воды. И она испугалась этих взрывов, зная, что они несут с собой смерть. Обернулась к Рихарду, с бешено бьющимся сердцем в груди, готовая схватить его за руку и бежать вглубь парка, подальше от взрывов. Спасая его от смерти. Но его уже не было. Он исчез, не оставив после себя даже следа на снегу. А красные ягоды остролиста превратились в капли крови, стекали по ветвям и падали кровавыми слезами на белоснежный снег. И эта кровь все текла и текла, заливая после тонкими струйками ее руки, белизну ночной рубашки, в которой она была одета, голые ступни ног. И тогда она закричала…

— Это сон, Лене! Это всего лишь сон! — дернули за плечо Лену, вырывая из этого красно-белого кошмара обратно в реальность — в спальню на втором этаже домика на окраине Фрайталя, где плакала от страха разбуженная криком Лотта.

В этот раз обнять ребенка было гораздо проще. Обвить руками, натянув одеяло повыше, чтобы спрятать от холода января, проникавшего в почти неотапливаемый дом. Приблизить лицо к маленькому личику, чтобы дыхание девочки сравнялось с ее ровным дыханием — Лена давно заметила, что Лотта, подстраиваясь под него, засыпала гораздо быстрее. И вдыхать до головокружения запах волос девочки, словно в этот раз пытаясь надышаться им, пока есть возможность.

— Я получила адрес почты Рихарда. Но написать ему не смогу — за ним следят. Я рискую подставить всех нас, включая Мардерблатов, если сделаю это. И могу навредить Рихарду, — так Лена начала шепотом рассказ о том, что узнала во время своей поездки в Розенбург. Она видела, что Кристль ждет терпеливо, чтобы разделить то горе, которое она принесла сегодня в их дом. Но только сейчас, когда Лотта снова провалилась в сон, смогла рассказать обо всем.

О том, что Рихард был арестован по ее вине, что прошел тюремное заключение, о котором ей было страшно даже подумать, зная жесткость нацистских палачей. Что был осужден и остался на свободе, нося на себе печать смертника. Его приговорили к смерти, но эта смерть должна быть только на пользу рейху и тогда, когда рейх прикажет. Теперь она понимала, что почему его глаза были такими пустыми на цветной фотографии обложки журнала вермахта.

— Баронесса могла солгать тебе, чтобы держать подальше от сына, — прошептала Кристль, когда выслушала Лену. Но девушка возразила, что немка поклялась жизнью Рихарда, а уж этим точно она рисковать не стала, как любая мать. И Кристль признала нехотя ее правоту. Но все же сдаваться не желала, приведя еще один довод, который Лена тоже когда-то обдумывала:

— Война скоро закончится. Рейх падет.

Шепот, который даже в тишине спальни, звучал пугающе. Из-за последствий, которые могли быть, услышь кто-то лишний эти слова.

— Дело не только в этом, — произнесла тихо в ответ Лена, чувствуя, как снова все внутри сжимается в тиски от боли. — Я никогда не смогу дать ему будущего. Он не сможет жить в Советах, я не смогу жить здесь… не смогу! Не смогу спасти… И детей… не смогу! Никогда!

Ты отняла у Биргит ее последнего ребенка, а она в отместку отняла у тебя твоих детей, подписав документы на операцию. В тебе никогда не зародится жизнь. Ты пустое сухое дерево, хоть и цветущее с виду, русская. Ты пуста, потому что тебе не просто сделали аборт. Стерилизация. Ты знаешь, что значит это слово?