На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Правда, это мало что давало. Как можно было легко и сразу найти родных «девочки Лотты [146] из Берлина» с именем матери «Труди» [147] и отца «Гери» [148]? Да еще в конце 1944 года, когда в водовороте бомбардировок и бесконечном потоке беженцев терялись целые семьи? Первые недели Лена каждые три дня размещала объявление о поиске родных девочки. Но все было безуспешно, ответа не приходило — только зря тратила часть своих скудных доходов, которые по-хорошему нужно было беречь после потери аптеки Гизбрехтами. Каждую ночь, когда Лотта засыпала рядом с ней в постели, ухватившись пальчиками за край рукава ее вязаной кофты, Лена думала о том, что где-то могут быть ее родные. А семья — это самое важное в жизни, самое нужное и самое целительное. Быть может, тогда Лотте станет легче пережить потерю матери рядом с близкими, быть может, когда-нибудь она заговорит снова или даже засмеется. Быть может, ее жизнь хотя бы немножко станет похожей на ту, прежнюю. Поэтому-то так и набирала упрямо текст объявления, стараясь не думать о его цене: «Девочка Лотта из Берлина, блондинка, глаза серые, на вид 5–6 лет, ищет своих родных по матери Труди и по отцу Гери, потерявшись во время налета на станцию Фрайталь, предместье Дрездена. Девочку можно найти по адресу: Егерштрассе, 12, Фрайталь. Спросить чету Гизбрехт или фройлян Хелену Хертц»

Иногда Лена слушала сопение девочки, лежащей рядом с ней, и закрывала глаза, чтобы представить совсем другую комнату и вообразить рядом с собой совсем другую девочку.

Люше было бы уже девять лет. У нее бы уже начала исчезать детская пухлость с щек. Она бы скорее всего стала вытягиваться в рост, ведь и Коля, и его жена были высокими, не то, что низенькая Лена или мама. Она бы уже стояла на пороге перехода совсем в другой этап своей жизни. Какой бы стала ее маленькая «почемучка» Люша? Рассудительной и серьезной пионеркой? Или наоборот — душой дворовой компании и заводилой всех местных проказ?

А иногда разглядывая личико Лотты в тусклом свете керосиновой лампы, которую зажигали каждую ночь специально для малышки, до истерики боявшейся темноты, Лена думала о том, что у нее могла быть такая же белокурая и светлоглазая девочка. Если бы у нее родился ребенок. Если бы тогда, в Орт-ауф-Заале, она приняла решение уехать в Швейцарию, оставляя прошлое навсегда позади.

Как и надежду когда-нибудь снова увидеть брата и тетю.

Кто бы заверил ее сейчас, что она не совершила тогда ошибки, отказавшись от бегства в Швейцарию по фальшивым бумагам? Быть может, тогда Лене бы стало хотя бы чуточку легче, когда она вдыхала со странным замиранием сердца запах детской кожи лежащей рядом Лотты. Быть может, ей было бы гораздо легче пережить гибель Рихарда, когда рядом с ней остался бы его ребенок, а не больно сосущая изнутри пустота.

И она бы перестала видеть в офицерах в форме люфтваффе Рихарда, как случилось это снова, впервые после того случая в театре, когда Дитцль зашел к ним как-то вечером попрощаться и попросить соседей присмотреть за своей женой и детьми. Их зенитный расчет переводили куда-то на Восток, ближе к фронту, как и некоторые другие из-под Дрездена [149]. К ее счастью, обман был лишь минутный, в первые мгновения, как она увидела его на пороге гостиной дома Гизбрехтов — светловолосого, статного, в серо-голубой форме. А потом пришло воспоминание о том, как он убил на «охоте» одного из советских военнопленных, и Лена поспешила уйти, унося в тишину своей спальни ненависть к этому человеку и еще не зажившую боль после потери своих соотечественников под завалами шахты.

Именно поэтому Лена не сразу поняла, что летчик, которого она увидела — именно Рихард. А еще потому, что совсем не была готова однажды снова увидеть его на фотографии в газете.

На обороте газетного обрывка, на котором Людо в Дрездене написали грифелем адрес приюта, размещался кусок статьи и часть фотографии. Немец опустил этот обрывок в карман, уходя от государственного учреждения с твердой решимостью, что ни за что не оставит Лотту там, и благополучно забыл об этой бумажке. К счастью, для Лены. Ведь он мог использовать этот обрывок для розжига огня в печи. Или для раскуривания трубки, которую теперь из-за дефицита табака курил все реже, надеясь, что урожая растений, посаженных по весне в огороде, хватит ему хотя бы на зиму.

Людо проносил эту смятую бумажку почти две недели, до тех пор, пока однажды Кристль с ворчанием не принесла вязаный пиджак мужа в кухню для стирки и не выгребла все из карманов, сортируя на нужное и ненужное. Обрывок попал в мусор, и его ждала бы участь бумаг для розжига кухонной печи, если бы Лена случайно не бросила взгляд на черно-белое зернистое фото.

Один только взгляд и понимание того, что это действительно Рихард на газетной фотографии… Лену словно подняли в тот момент куда-то ввысь, в серое сентябрьское небо, а потом со всего размаху швырнули назад, ударив о земную твердь грудью, отчего стало трудно дышать. Она схватила этот снимок мокрыми пальцами, жадно вглядываясь в каждую деталь и каждую букву этой дурацкой статьи на немецком, который она от волнения вдруг перестала понимать, словно перед ней были египетские иероглифы. А ей нужно было знать и именно сейчас, в эту минуту, чтобы унять ужасную боль в легких, что это не очередной обман разума, вдруг ставшего союзником ее измученного сердца. И это новая статья, а не из числа прошлогодних, когда Рихард мог быть сфотографирован в своем самолете.

Ее бурная реакция и шумный долгий вздох, больше похожий на стон, с которым Лена сделала попытку втянуть в себя воздух, чтобы снова запустить легкие, напугали не только Лотту, рисовавшую что-то тут же за столом в кухне, но и Кристль, выпустившую из рук на пол белье для кипячения. Только спустя минуту, когда Лене удалось взять эмоции под контроль и успокоить взволнованную девочку своими объятиями, она сумела объяснить немке, что произошло:

— Это Рихард! Это он! Это ведь он? Он, верно? Верно?

Пилот, сидящий в кабине самолета с откинутым фонарем [150] был пойман фотографом в профиль. Он был одет в обычный темный летный комбинезон без знаков отличия, потому понять звание было невозможно. И вообще обрывок был так измят, что разглядеть детали внешности или лычек на плечах пилота уже бы не представлялось возможным.

Кристль долго вглядывалась в фотографию, пытаясь поймать знакомые черты с нарисованной открытки на столике спальни Лены в этом профиле хмурого светловолосого летчика на фото. Но в итоге сдалась, разрушая едва пробудившиеся надежды короткими фразами:

— Какое-то сходство есть, деточка. Но я бы не сказала, что это он. Мне жаль.

И Людо, которому Лена также показала обрывок газеты, не разглядел сходства между карточкой Рихарда и фотографией в газете. Он вообще был уверен, что это разные мужчины, несмотря на некоторую схожесть.

— Я понимаю, почему ты видишь в этом летчике погибшего близкого человека, Лена. Нам всем сложно отпускать от себя тех, кого мы когда-то любили. И мы всегда будем искать их в других. Всегда.

Той ночью Лене не спалось. Она гладила волосы Лотты и думала, не ошиблась ли она. Может, Людо прав? Может, стоило уже похоронить прошлое? И тогда она перестанет видеть Рихарда в других мужчинах в той же форме, что и у него, как увидела снова в Дитцле. И тогда она сможет наконец-то перешагнуть из этого периода жизни в другой.

Где Рихарда нет и никогда больше не будет. Где можно будет притвориться, что это все было лишь сном, обернувшимся в финале настоящим кошмаром, от которого до сих пор хочется проснуться…

Но газетный обрывок, который Лена расправила от следов замятия над паром с баком с кипятившимся постельным бельем, все не давал покоя, а мысли о нем отгоняли сон еще долго.