На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Лене иногда казалось, что она еще долго ощущала во рту смесь сладости вишневой настойки и горечь новости, которая обрушилась на нее огромной тяжелой тучей. Особенно когда намеренно приходила сюда, в лес, к той самой угольной шахте, в поисках дров для топки. И еще долго после вкус вишни напоминал ей о крови, которой пролилось так много во время этой ужасной войны.
Как рассказала потом Кристль, Людо уже тогда, в ночь после налета на Фрайталь, все решил. Он не спал до самого утра, то и дело ходил в соседнюю спальню, где спали Лотта и Лена, обе под воздействием успокоительного, которое Людо вколол им еще вечером. И все думал и думал напряженно над чем-то. И вечером, когда вернулся из Дрездена, где ездил в приют, объявил за ужином совершенно буднично, что Лотта остается в доме на Егерштрассе.
— Мы решили вместе с директрисой, что девочке будет гораздо лучше в уютной обстановке домашних стен, чем в казенном доме в окружении стольких детей. Сейчас сирот присылают из Берлина в таком количестве, что приют заполнен просто под завязку, и не на всех детей хватает внимания воспитателей. Я не хочу, чтобы Лотта попала в такую обстановку. Тем более, если это душевная травма, то она скорее поправится здесь, рядом с нами, под вашим женским теплом.
Он протянул руку и коснулся ладони жены, лежащей на столе, и супруги обменялись теплыми понимающими взглядами. А потом Людо повернулся к Лене, сидящей за столом совершенно безучастно. Перед тем, как уйти на работу, Лена получила еще один укол, только меньшей концентрации, как сказал немец, переживая за ее состояние. Он лично проводил ее до здания редакции, когда они вместе поехали в Дрезден утренним поездом (железнодорожные линии наладили еще ночью, чтобы не прерывать сообщения), со станции, где практически ничего не осталось. Только строительный мусор, «огрызки» зданий, кровь на земле. От укрытия, где когда-то прятали записки, еду и лекарства для военнопленных, ничего не осталось — все сгорело почти дотла. А у разрушенного угольного склада ходил часовой, следящий, чтобы мародеры не растащили остатки угля, готовясь к очередной холодной зиме. Лена даже не помнила, как отработала в тот день — у нее перед глазами так и стояли то черное пожарище и остатки стен склада.
Она так торопила время, чтобы Красная Армия освободила этих военнопленных и ее. По словам Москвы, которая молчала почему-то уже почти месяц, еще в начале августа советские войска подошли к Варшаве. Все казалось — вот-вот придут уже сюда, в Германию. А теперь уже было поздно спасать пленных.
Теперь она снова осталась одна… Ради чего было жить теперь?
— Что ты думаешь, Лена? — спросил Людо на этот раз у нее, заставляя вернуться из гнетущей пустоты в душе и в голове, которая засасывала все глубже. Он успел уже встать из-за стола и подойти к Лотте, такой же безучастной, как и Лена в те минуты. — Я уже зарегистрировался на бирже труда как безработный. Мне обещали подобрать что-то во Фрайтале и не отправлять на военный завод. Возможно, займу должность старого Мюхенмайера, нашего почтальона. Он погиб вчера. Завалило в подвале вместе с женой, невестками и внуками.
— О Мой Бог, какое несчастье! — воскликнула потрясенная Кристль. Она весь день провела с Лоттой, никуда дальше своего участка не выходила, потому и не знала многих новостей. Разговор свернул на обсуждение тех потерь, что произошли из-за налета в городке, и Лена со странным щемлением в груди слушала о смертях стариков, женщин и детей, которые случились из-за налета.
Почему никто из тех, кто по-прежнему льет кровь на ее родной земле? Почему в этом списке нет солдат и офицеров? Почему нет сотрудников гестапо? Даже на госпиталь во Фрайтале, где проходили лечение немцы, чтобы потом вернуться на фронт и снова убивать, не попало ни одной бомбы! Не было разрушено ни одного завода недалеко от города! Почему только старики и дети?..
Лена при этом вспомнила погибшую Люшу. Ее широко распахнутые глазенки и короткие тонкие косички, разбитые коленки и худую шейку в вороте платья. Волосы Лотты были светлее, почти белые, и она мало была похожа на Люшу лицом, но Лена вдруг потянулась к ней и провела ладонью по голове ребенка. А та вдруг ухватилась за эту ладонь, спрятала в ней лицо и задышала часто, согревая своим дыханием кожу. А потом еще долго сидела, просто сжимая руку Лены своей ладошкой. Запуская ее в очередной раз опустошенное сердце заново для жизни своим детским теплом.
— Я напишу о Лотте в объявлении в своей газете, — произнесла Лена хрипло, заговорив впервые за вечер в конце ужина к явной радости немцев. — Возможно, у нее где-то есть тетя или бабушка, которая будет рада узнать, что Лотта жива. Она не должна остаться одна!
— Хорошая идея! — улыбнулся Людо. — Мы пока не можем зарегистрировать ее как иждивенца, у нас нет бумаг на нее. Но я буду работать, как и Лена. И у нас будет урожай с огорода. Как-нибудь выкрутимся. Жаль, не будет аптеки…
Его голос прервался, и Кристль поспешила встать из-за стола, чтобы обнять мужа. Он отдал этой аптеке столько лет и столько сил, так любил помогать людям и смешивать для них микстуры и давать советы по лечению. У него даже сейчас, во время военного дефицита, стояла банка с кристаллизованным сахаром на палочке для детишек, заходивших в аптеку с матерями. И вот дела жизни Людо не стало…
— Что толку горевать? — отстранился от жены спустя минуту немец. — Нужно жить дальше. Нам предстоит много работы. Завтра снимут оцепление с разрушенных лавок и других зданий мелкого бизнеса, потому нужно будет начать разбор завалов и собрать то, что осталось. Если, конечно, что-то осталось…
Следующим днем была как раз суббота, короткий рабочий день. Решили начинать сразу после того, как Лена приедет из Дрездена. Тем более, она не была привязана к общественному транспорту, наотрез отказавшись ехать поездом на работу. Ей казалось, что она уже пришла в себя и может обойтись без успокоительного, потому вполне может поехать на работу на велосипеде.
Руины аптеки разбирали все выходные. И Лена даже была благодарна этому тяжелому труду за то, что не было даже минуты подумать о чем-то ином, кроме работы. Собирали в тачку все, что можно было еще использовать, и что уцелело каким-то чудом при налете и последующем обрушении крыши и стен, и отвозили в тачке на Егерштрассе. Вокруг точно также суетились на разборе завалов другие владельцы лавок в центре городка, тоже в одночасье лишившиеся своего бизнеса и источника существования. Только ратуше повезло устоять после налета, и сейчас судьба словно издевалась над людьми, копошащимися в развалинах, громко хлопая на ветру ярко-красным полотнищем со свастикой на стене.
В аптеке уцелело немногое. В основном картотека рецептур, которую собирали на протяжении нескольких десятков лет еще прародители Мардерблатов, весы с гирьками, тяжелый сейф, в котором хранили «особые средства» по словам Людо, и часть ящиков с лекарствами. Все это заняло две длинные полки в подвале.
— А прежде занимало почти весь склад, — усмехнулся грустно Людо, когда наконец закончили работы, и Кристль в знак поддержки взяла его ладонь в свою руку. Лена видела со своего места на последней ступени лестницы, насколько потерянным он вдруг стал в эти минуты.
— Многие подходили за эти два дня. Говорят, что не хотят ездить в Дрезден, что привыкли ко мне и к аптеке. Будем помогать им из того, что осталось, верно? Не смогу я быть только почтальоном, привык уже к другому — помогать людям привык. Мы справимся и с этим, Кристль, да? Мы не лишились крова, как те, кто жил в центре города. И мы живы и здоровы, — он помолчал немного, а потом продолжил, переходя к другим домашним делам. — Как Лотта? Она так и не заговорила?
К общему сожалению, последние три дня, прошедшие после налета, ничего не изменили. Как не сделали этого и последующие месяцы. Кристль водила Лотту в госпиталь, и девочку осматривала целая группа докторов разного профиля, но все они не нашли физическую причину молчания, сославшись на душевную травму, которую не способны лечить лекарствами. Зато малышка умела писать свое имя корявыми буквами, как выяснили, когда Ильзе принесла откуда-то карандаши с цветными грифелями и краски по просьбе Лены. Девочка целыми днями рисовала с удовольствием и однажды даже, к радости Гизбрехтов, нарисовала семейный портрет — мать, отца и девочку, державшихся за руки. И каждого из них подписала по имени.
