На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Нет, Рихард все равно отказывался верить, что против него этими редкими ночами ведет бой женщина в этой проклятой темноте, которая опускалась на море и горы после заката. И не верил до тех пор, пока сам не сбил «рус-фанер», как называли пренебрежительно этот маленький шустрый самолетик из фанеры, который нес такой смертоносный груз. Он долго гонял его по воздуху, отбив от других, которые либо ушли, отбомбившись по аэродрому, либо были сбиты огнем зениток. Не давал увильнуть в сторону от огня прожекторов или снизиться до той высоты, где будет неуязвим для его машины, загонял как хищник, загоняет маленькую дичь и в итоге повредил двигатель, а зенитки довершили начатое им, заставив «рус-фанер» сесть неподалеку от поселка. Этот ночной бой вымотал Рихарда, ведь днем он точно также вылетал отогнать русских штурмовиков от острова, но все же он не мог не поехать вместе с остальными на поиски севших вынужденно русских, желая взглянуть на противника, удивившего своим мастерством.
Это действительно была женщина. Вернее, две женщины. Одна была либо без сознания, либо мертва, обмякнув на месте штурмана. У второй, у летчицы, заклинило затвор пистолета, и она не смогла застрелиться на месте или отстреливаться от немцев. Ее-то и загоняли сейчас представители элиты вермахта, превратившись в животных. Все до одного — и те, кто активно участвовал в загоне, и те, кто со стороны делал ставки на первого, кто «снимет сливки», и даже те, кто просто молча стоял и наблюдал за происходящим. Рихард приземлился позднее остальных, но добрался как раз вовремя, чтобы остановить тот позор, которыми покрыли бы себя летчики, случись насилие над этой несчастной.
Всего пара недель прошла, как он потерял Лютца в воздушном бою. И Рихард мог бы не вмешиваться в происходящее на волне той ненависти и боли, которая еще пылала в нем после той смерти. Никто бы не осудил его за это. Кроме него самого, пожалуй, когда отступили бы эмоции.
Но он на какое-то мгновение вернулся в кухню Розенбурга и снова услышал слова Клауса, заново переживая их страшный смысл. А потом вспомнил Ленхен. Ее взгляд, когда он распахнул дверь погреба замка. Она верила ему. Верила, что он не такой, как Клаус. И не боялась его.
Этой русской девочке было от силы восемнадцать лет на вид. Она была такой же маленькой, как и Лена. Дьявол, у нее была короткая стрижка, она была так забавно растрепана, что напоминала птенца, выпавшего из гнезда! Он бы никогда себе не простил, если бы не вмешался. И никогда бы не смог вернуться к Лене после этого… И понял, что только она удержала его сейчас от того, чтобы он не потерял себя самого.
— Вы же сами твердили мне, что женщины, воющие против нас и наравне с нами, не могут называться женщинами! — горячился Рихард, останавливая это безумие. — Уверен, никому бы и в голову не пришло изнасиловать русского «Ивана», найди вы здесь на поле его вместо этой девчонки! У нее нет пола. Она просто военнопленная. И мы должны отнестись к ней именно так и сдать ее. А доступных женщин вы найдете в Керчи в клубе офицеров. К чему же марать сейчас свое имя этим жалким поступком?
Во всех еще играл адреналин от недавней бомбардировки и напряженного ночного боя, на который осмелились единицы. Чудом не случилось потасовки из-за этой русской. Но по лицу Малыша Ралли, который стал бы тем самым, что «снял первые сливки», не вмешайся Рихард, было ясно, что их взаимная неприязнь только усилилась с этого дня. Рихард лично вместе со своим денщиком охранял военнопленную, пока за ней не приехали из города. Раньше он полагал, что спас этой летчице жизнь, отправив в лагерь для военнопленных. Теперь, побывав в лагере Равенсбрюк, он не был так уверен в этом.
Думать о лагерях на территории Германии не хотелось. Как и тащить из памяти встречу с военнопленными в госпитале Керчи, которая уже прорывалась следом, словно почувствовав, что настает время ошеломить его очередным моментом в Остланде. Добить его окончательно. Да и думать в Рождественскую ночь следовало только о хорошем и светлом. И Рихард снова стал думать о Ленхен, неосознанно набирая на стене камеры мелодию танца, который изменил всю его жизнь. Интересно, доведется ли ему сыграть эту музыку когда-нибудь в реальности, ведь у него нет фаланги мизинца, а один из средних пальцев плохо сгибался после недавнего перелома во время очередного допроса? А потом сам же себе и ответил мысленно — не для чего и не для кого…
Утром в качестве подарка тюремный врач принес записку от матери, весточку из мира, который сейчас казался нереальным и недосягаемым. Короткие строки, согревшие его душу, несмотря на глухую обиду и неприятие ее поступка в отношении Лены. Он переживал, что она могла также попасть под подозрение, как его ближайшая родственница, ведь заключение могло пошатнуть и без того слабое здоровье. Но нет, она была на свободе, относительно здорова и всеми мыслями была рядом с сыном в военной тюрьме, как писала ему. В ответ Рихард написал ей, пользуясь случаем, чтобы она не переживала сильно, что его камера довольно неплохая, а питание достаточное, поблагодарил за заботу о нем и что он жив-здоров.
— Госпожа баронесса велела передать на словах, что дело близится к концу, и скоро будет готов обвинительный акт, — шепотом произнес доктор. — Все будет зависеть от того, каким будет процесс. Если закрытым, то возможно, все еще можно решить в вашу пользу. Если показательным, с допуском газетчиков, то значит, все. Потому что пока по вашему делу полная тишина. Никто ничего не знает, даже о причинах вашего ареста. Это дает надежду. И вы правильно делаете, что молчите. Продолжайте это и дальше. Вот что велели передать.
И Рихард молчал. Но не потому, что надеялся решить каким-то образом дело в свою пользу, как надеялась мама. Молчал, потому что не было смысла рассказывать правду, которая никого не интересовала в этих стенах. А итог все равно был бы один.
Следователь возобновил допросы через два дня после Рождества. И было заметно, что манера его общения изменилась за те несколько дней передышки, которую предоставили Рихарду, как подарок к празднику. Правда, все это только настораживало на фоне того, что Рихарда приковали наручниками к ручкам стула, когда усадили на привычное уже место напротив стола гауптштурмфюрера.
— Своим молчанием, фон Ренбек, вы только доказываете мою уверенность в вашей вине. Вы действительно предатель рейха. Даже если вы и не передавали намеренно сведения британцам, то своим поведением в Остланде вы доказали, что не разделяете взглядов и идеалов фюрера и нации, которая сделала вас героем и осыпала вас столькими наградами.
— А я-то полагал, что все награды я заслужил в бою с противником, рискуя собственной жизнью во имя Германии и ее народа. В том числе и в небе Остланда.
— Вы можете иронизировать, сколько хотите. Ваше дело скоро будет передано в суд, который решит вашу судьбу. Все, фон Ренбек, для меня картина стала совершенно ясна и без вашего упорного молчания, которое связано вовсе не с амнезией. В любом деле ищите женщину, говорят лягушатники. И знаете, в большинстве случаев они совершенно правы. Я полагал, что вы значительно умнее, чем в той линии вашего дела, что мне пыталось навязать начальство. Но я ошибался — вы действительно всего лишь глупый солдафон, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца обладательнице хорошенького личика и сладкой киски. О, значит, я был прав! — издевательски рассмеялся гауптштурмфюрер, когда Рихард дернулся в его сторону, но остался на месте, удерживаемый металлом браслетов на запястьях.
— Вы узнаете, что это такое? — гауптштурмфюрер достал из ящика стола свернутую карту и бросил ее на сукно прямо перед Рихардом. Так, чтобы он ясно видел штамп замка Розенбурга на обороте. Дядя Ханке часто когда-то отдавал книги и карты на время в местную школу, оттого каждый экземпляр в библиотеке, кроме журналов, имел такую печать. — Это карта Средиземноморья и побережья Африки. С вашими пометками и надписями, фон Ренбек. Мы нашли ее в явочной квартире в Дрездене, после того как взяли одного из шпионов британцев на Центральном вокзале с чемоданом в руках. А знаете, что было в чемодане? Станция. Вот так просто благодаря бдительности одной из гражданок рейха, которой случайно отдавили ногу этим чемоданом и которая в своем гневе требовала у полицейского наказать за это обидчика по всей строгости закона, рейх обнаружил целую шпионскую сеть. Вам и сейчас нечего сказать мне, фон Ренбек? Я же вижу по глазам, что есть…
