На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Пять рапортов. Первый из которых был написан после того самого первого совместного вылета. Малыш Ралли поднимал тост за здоровье и удачу Рихарда в тот вечер в ресторане для офицеров в Керчи, а сам уже успел положить на стол в управлении гефепо свой рапорт-донос касательно приказа фон Ренбек не убивать русского. Но Рихард уже тогда в тот вечер, понял, что никогда не сумеет наладить отношения с этим молодым летчиком. Ведь по пути в клуб офицеров, где располагался ресторан, тот показал свою низость, когда с силой толкнул с тротуара плечом не успевшую отойти в сторону русскую старушку.
— Куда ты прешь, старая кляча, когда идут немецкие офицеры? — деланно разъярился Малыш Ралли под дружный смех своих товарищей в группке, которой они отделились от остальных сослуживцев. Все молодые, дерзкие, гордые своим положением завоевателя. Старушка, разумеется, не поняла его, но склонилась низко, что-то бормоча и прижимая сверток к груди. Но Малышу Ралли не угодили эти извинения, которых он не понимал. Он выдернул из рук женщины сверток и, развязав резкими движениями узел тряпичного шнурка, перевернул его под отчаянный женский крик. С тихим шелестом рассыпались черно-коричневые крупицы незнакомой Рихарду крупы на грязные доски настила и жижу под ногами. Женщина наклонилась, чтобы собрать эти зерна, и Малыш Ралли толкнул ее в спину, заставляя упасть на колени в жидкую грязь.
— На колени, русская сука. Только так нужно извиняться перед немецким офицером! — заявил он, а остальные молодчики заулюлюкали довольно и засвистели. В этот раз Тайнхофер не сумел удержать Рихарда за рукав шинели. В несколько широких шагов тот подошел к женщине и заставил ее подняться из грязи, в которой она ползала, пытаясь собрать крошечные зерна.
— Не надо! Вы уже не соберете… Оставьте же, я вам сказал! Вот, возьмите…
Рихард достал из портмоне десять марок. Он не знал, что потеряла женщина, и сколько это может стоить на рынке, но полагал, что ей должно хватить на что-то другое, если не эту крупу. Ему ни за что не забыть взгляд женщины, когда она подняла голову, несмело забирая из его пальцев деньги. Она была молодой. Наверное, его ровесницей или младше немного. И в то же время она была старухой. С седыми прядями волос под косынкой и тенями на лице, который оставил когда-то пережитый ужас или горе.
— Вы чувствовали в нем угрозу своему положению в полку? Чувствовали, что он может затмить вашу славу аса? — продолжал следователь. — Иначе почему у вас были такие напряженные отношения с штабс-фельдфебелем Беме во время вашего пребывания в Остланде? У меня есть сведения, что вы просто терпеть не могли друг друга. И только не говорите, что не помните. Мне уже надоедает эта старая сказка! Вам и так довольно было снисходительности с нашей стороны. Расскажите мне все сами, не усугубляйте ваше положение. Я искренне желаю вам добра. Эти методы, которые здесь используются, мне совсем не по душе, но только они порой способны помочь донести до подозреваемого, что это самый наилучший способ — признаться во всем. Просто напишите мне имена тех, кто состоит в группе, адреса, где они скрываются, их должности. Возможно, ваши сослуживцы… Возможно, даже кто-то из них выражал мнение, что необходимо прекратить войну, или сомневался в победе войск рейха, как это делали иногда вы. Да-да, вы думаете, что мы не в курсе бесед, которые порой ведутся в офицерских кружках в последнее время? Уверен, что тут ваша память точно не отказывала, потому что эти разговоры были и после вашей травмы. Помогите себе, фон Ренбек. Сотрудничество непременно зачтется во время суда.
И снова все повторялось по кругу. Рихард отвечал, что не понимает, о чем идет речь или отказывался говорить. Особенно вовлекать сослуживцев по полку, как того явно желал гауптштурмфюрер, ставящий своей целью «выкорчевать как можно больше худых ростков в армии рейха». Рихард тогда спросил иронично и зло, кто же тогда будет воевать на фронтах, пока сам следователь отсиживается в тылу, творя такие «благородные» дела. И тогда его впервые за недели заключения били прямо в кабинете, пока гауптштурмфюрер курил и наблюдал за этой экзекуцией, сидя под портретом фюрера.
Фюрера, в которого по-прежнему верил узник камеры 26. Эсэсовец выкрикнул имя Гитлера прежде, чем его расстреляли во дворе форта за несколько дней до Рождества, как рассказал Рихарду тюремный врач, присутствовавший на казни. Этот узник тоже задержался в тюрьме дольше обычного, пока ждал ответа на свое прошение на имя фюрера, которое подал после суда.
Интересно, кто поставил свою резолюцию «Отказать»? Кто-то из адъютантов? Или все-таки сам, ведь расстрелянный эсэсовец был сыном одного из ветеранов НСДАП и занимал не последнюю должность в Имперском министерстве вооружений?
На Рождество стало совсем сложно держаться. Не потому, что Рихард был измотан физически и морально и желал только одного — чтобы поскорее все закончилось: суд, приговор и смерть. Ведь именно Святая ночь подарила ему когда-то настоящее чудо, которого Рихард совсем не ждал, но на которое надеялся в глубине души, всеми силами стараясь получить отпуск с Западного фронта.
Он понял, что она чувствует то же самое, едва только Лена взглянула на него. Правда, пришлось изрядно понервничать прежде, чем поймать ее взгляд. Она упрямо не смотрела на него, когда он приехал, и ему показалось, что все это настоящий идиотизм с его стороны: и письма с фронта, которые он отправлял ей, и подарок, который привез из Парижа, и его чувства, которые только разгорелись сильнее на расстоянии. Истину говорят, запретный плод всегда сладок. Но его манила к ней не запретность, он твердо это знал. Его по-прежнему держали крепко-накрепко заклятия, которые наложила на него эта лесная фея и которые только стали сильнее, едва она обожгла огнем своего взгляда в его спальне. Теперь он знал, что все предопределено было случиться в ту Святую ночь. Несмотря на насилие Клауса, которое должно было вернуть им прежние роли и возродить в ней прежнее чувство острой ненависти к нему, к Рихарду.
Нет, он не будет вспоминать тот проклятый момент, бывшим своего рода пророчеством для него. Те ужасные слова, которые вытащили очередной момент из Остланда. Рихард уже знал его, гауптштурмфюрер показал рапорт от Малыша Ралли с описанием очередного нарушения гауптманом фон Ренбек негласных законов, по которым вермахт служил рейху в России. И теперь, когда он до сих пор вздрагивал при воспоминании о посещении лагерей, ему казалось, что, наверное, он совершил ошибку и только отсрочил смерть той несчастной. Но при этом он понимал, что по-другому тоже не мог поступить. Никак не мог.
Налеты русских на аэродром случались редко. К сожалению, маскировка не сработала или, может, какой-то самолет-разведчика ускользнул от них, хотя Рихард был уверен в обратном — еще ни один не уходил от него, кроме того русского аса-«Ивана», номер которого он помнил отчетливо. У них, немцев, были превосходные установки ПВО и настоящие мастера артиллерийского огня на них. Да и сами летчики аэродрома были не новичками воздушного боя. Поэтому днем русские часто уходили ни с чем, не нанося особых повреждений. Но вот ночами… Ночами под покровом темноты на аэродром порой налетали ночные бомбардировщики, доставлявшие частенько немало неприятностей. В большинстве своем немецкие летчики-истребители не были «ночными птицами» и плохо летали без солнечного света, потому и упускали этих шустрых «Иванов», стараясь отогнать их прежде, чем они «сбросятся» на аэродром. Тут уже вся надежда была на огонь зениток, которым везло больше.
Старожилы поговаривали, что за штурвалами этих бомбардировщиков летали женщины. Рихард не верил этим россказням, принимая их за типичные военные байки. Женщинам не место на войне. Это мужское дело. Таково было твердое убеждение не только его, но и других сослуживцев. Так было испокон веков.
— Тогда ты должен понять, что русские — не люди, раз посылают воевать женщин вместо себя, — твердил ему Лютц, когда они, «старики» и «молодняк» Восточного фронта, обсуждали после очередного ночного налета вероятность того, что за штурвалом этих «ночных птиц» сидели не мужчины-пилоты. — А раз те идут воевать наравне с мужчинами, то они теряют право называться женщинами. И отношение к ним должно быть как мужчинам. Не больше и не меньше!
