Дочь атамана - Алатова Тата

Хлопнула дверь. Раздались шаги.

И в Сашину бессильную пустую ладонь легла рукоять нагайки — да не конной, а боевой, у которой каждая полоска сыромятной кожи заканчивалась вплетенным железом.

С такой нагайкой отец иногда, из озорства просто, ходил на волков и лис.

— Вы что же, — спросила она, стискивая хвату, — ищете смерти?

Вместо ответа Михаил Алексеевич опустился перед ней на колени — плечи прямые, голова гордо поднята. Глаз он не прятал, смотрел на Сашу открыто и ясно, без страха и стыда.

И она сразу ударила — резкий замах и плавное, замедляющееся движение, — кожаные ремни обвились вокруг широких плеч, приласкали спину, и железные грузила нежно легли на грудь, не причинив вреда.

Саша выросла с лошадьми и владела плетью в совершенстве.

Михаил Алексеевич, закусивший губу в ожидании боли, недоуменно моргнул, и в глазах его плеснуло изумление.

А она выпустила рукоять, все еще не доверяла себе, и нагайка падшей змеей сползла по нему на пол.

Ярость не покинула Сашу окончательно, отступила только, готовая в мгновение ока снова вскружить голову.

Но покорность, неподвижность и спокойствие Михаила Алексеевича обезоруживали похлеще любых оправданий. Он не выглядел виноватым, всегда относился к Саше бережно и был по-отечески заботлив.

К тому же она видела, что горе кружит вокруг него, и прежде думала, что это из-за смерти жены. Теперь же ей казалось, что это зловещая фигура великого канцлера бросает на ее управляющего свою тень.

— И отчего же вы согласились? — Саша зачем-то прижала к себе лисий тулуп, то ли пытаясь воздвигнуть меж ними новую преграду, то ли желая согреться.

Губы Михаила Алексеевича дрогнули в горькой усмешке.

— Вы правильно подумали, что не по своей воле, — откликнулся он, касаясь пощадившей его нагайки. — Впрочем, я и не собирался служить ему… в полной мере. Я никогда не сделал и никогда не сделаю ничего, что будет во вред вам.

— Мне поверить? — произнесла Саша и в ту же секунду поняла, что уже поверила. Поверила раньше его слов, поверила, когда он вернулся с убийственной этой нагайкой.

— Я не могу рассказать вам всей своей истории, она слишком запутанна.

— Поверить без всяких объяснений? — она занялась сразу, как сухая щепа от огня. — Да не много ли вы на себя берете! Приходите из ниоткуда, а потом говорите — от канцлера! И ни слова в свое оправдание! Разве я похожа на блаженную?

Михаил Алексеевич улыбнулся, уже не криво, не едко, а тепло и сердечно:

— Великий канцлер велел мне поспособствовать вашему браку с графом Плаховым. И как, по-вашему, я справился с этим заданием?

Тут Саша выпустила тулуп, вспомнила про недавнее представление, прижала ладони к щекам, проверяя, круглые ли они до сих пор. Потом только спохватилась:

— Да зачем ему сватать меня за этого петуха?

— Этого я не знаю, — вздохнул Михаил Алексеевич, — канцлер не делится со своими игрушками тайными замыслами.

— Игрушками?

— Сломанная игрушка великого канцлера — вот кем я был, пока не поступил в ваш дом. Ни надежд, ни желаний.

— А теперь что? — и она невольно подалась вперед, тщеславно желая услышать, что осветила собой его жизнь.

— А теперь — мне надо строить конюшни, и я хочу разбить прекрасный парк и увидеть жеребенка от Бисквита и Красотки.

Саша хлопнула ресницами, глупо разочарованная таким приземленным ответом.

— Наступит ли день, — протянула она, скрывая свою досаду, — когда вы сможете рассказать, какая напасть свела вас с великим канцлером?

— Надеюсь, что нет, — серьезно отозвался он, — но уверен, что да. С моим-то везением не стоит верить, что хоть одна из напастей меня избежит.

Саша недовольно скривилась — что за отвратительная честность!

— И что еще вы должны сделать для этого человека?

— Докладывать про вас.

— Докладываете?

— Ну разумеется. Во всех подробностях: на завтрак ели блины, а на ужин была рыба. Гуляли с час после обеда, а к вечеру дремали на печи.

С минуту она размышляла об услышанном. Потом отбросила от себя тулуп и вскочила на ноги.

— Стало быть, — задиристо воскликнула Саша, — этот надоедливый канцлер всенепременно решил меня выдать замуж? Ну вот что, мой дорогой лазутчик, давайте-ка скормим ему старую байку: я твердо намерена принять постриг.

— И что потом?

— Вот и посмотрим, что будет делать канцлер потом, — она поежилась и тут же упрямо топнула ногой, — может, нам повезет, и он заявится сюда лично. Уж я его встречу так встречу.

Михаил Алексеевич легко поднялся на ноги, а потом наклонился и почтительно, невесомо коснулся губами ее руки.

— Спасибо, — сказал он, выпрямившись. — Вы удивительная барышня, Саша Александровна.

— Барышня…

— Моя бабушка, — закончил он и снова улыбнулся.

Удивительная!

Что это за комплимент такой?

Неужели у нее нет других достоинств?

— Так что же теперь с лекарем? — спросила она. — Вам канцлер говорил о нем? Он правда в беде, как в моих снах?

— Врут ваши сны, — без всяких сомнений в голосе и лице заверил ее Михаил Алексеевич. — А в моем письме все правда. Ваш лекарь в хорошем месте рядом с теми, кто ему дорог.

Ну и как ему теперь, обманщику, верить?

Изабелла Наумовна не была склонна к быстрому прощению, и Саше за ее выходку с графом было назначено страшное наказание: чтение книги.

— Беллочка Наумовна, милая, — взмолилась она, — а можно я просто на горохе постою? Или отправьте меня в лес с туеском за грибами, пусть меня там съедят медведи!

— Александра, — строго сказала гувернантка, — ну пожалей ты медведей, они-то в чем провинились?

— Тогда можно я сама выберу книгу?

— Про лошадей? Нет, моя дорогая, ты будешь читать «Рассуждения об истинной добродетели».

— Философский трактат? — тут Саша совсем приуныла. — Лучше бы я пошла за графа-петуха, чем такие пытки!

Однако ее жалобы были оставлены без всякого внимания, трактат выдан, и Саша монотонно затянула вслух сию тягомотину.

Изабелла Наумовна устроилась рядом с рисованием, верная своему решению не одичать в деревне.

Саша старательно читала о христианском смирении, а думала о том, что не было в Михаиле Алексеевича никакого смирения. Покорность перед Сашиной волей была, гордыня — даже на коленях гордыня! — тоже, а вот смирения — нисколько.

— Саша, ты читаешь без всякого усердия, — попрекнула ее Изабела Наумовна.

— Так и вы рисуете без всякого вдохновения, — парировала она, повалилась на расшитые жар-птицами диванные подушки и сладко, упоенно зарыдала в голос.

От пережитого потрясения, ненависти к великому канцлеру и самую чуточку от страха перед ним и его неотвязным, ненужным вниманием.

— Батюшки мои, — охнула всполошенная Изабелла Наумовна, — да бог с ним, с этим трактатом! Ну хочешь я выброшу его в сугроб?

Прибежала Марфа Марьяновна, всплеснула руками, запричитала над Сашей так, будто та лежала при смерти. И даже шлепнула Изабеллу Наумовну книгой по спине.

— А все твои учености, — взревела старая свирепая медведица, защищающая своего медвежонка, обняла Сашу, прижала к пышной груди, погладила по голове, как маленькую. — Ну будет, будет, моя звездочка, пойдем, я тебя в бане попарю, пойдем, моя ясная.

— И Беллочку Наумовну попарим, — икая сквозь бурные слезы, промямлила Саша.

— И вот откуда в этакой пигалице такое большое сердце, — привычно подивилась Марфа Марьяновна и действительно так рьяно отходила Сашу березовым веником, что у той едва душа не отлетела, а уж всякие огорчения и вовсе улетучились, как дым.

Распаренная, простоволосая, замотанная в пуховый платок Марфы Марьяновны и в простом крестьянском сарафане, Саша пила чай, с удовольствием разглядывая себя в латунном боку самовара. Она уже снова была самой собой, исчезли дряблый рот и дутые щеки, уголки глаз привычно взметнулись к вискам, а нос принял обыкновенную свою форму.