Елена Арсеньева - Звезда моя единственная
Гостиный двор, огромное двухъярусное здание с открытой галереей, выходил четырьмя своими сторонами на Невский проспект, Большую Садовую и Думскую улицы и в Чернышов переулок. Каждая сторона Гостиного двора называлась линией. Обращенная к Невскому – Суконной, та, что шла вдоль Думской улицы, – Большой Сурожской, обращенная к Садовой – Зеркальной, протянувшаяся по Чернышеву переулку – Малой Сурожской. Оптовая торговля всеми товарами шла внутри двора, где размещались склады. Розничная – более чем в трехстах лавках на всех четырех линиях. На Суконной продавали сукна, шерсть, бархат и другие ткани. На Большой Сурожской – шелка, которые привозили из-за Азовского моря, в старину называемого Сурожским, а также из Франции. На Зеркальной линии торговали «светлым товаром» – фаянсом, фарфором, зеркалами, женскими украшениями, а еще галантереей и обувью. Продавали здесь и стенные часы. Некоторые из них были на ходу, отчего всякий час линия наполнялась разноголосым перезвоном. На Малой Сурожской торговали мехами, одеждой по всякому карману и вкусу. В линиях и складах Гостиного двора можно было сыскать «мебеля», бронзу, железный, медный, оловянный и жестяной товар, инструменты, книги, писчую бумагу, картины, игрушки и все прочее.
Гриня и Маша прошли в Гостиный двор через Зеркальную линию, причем Грине приходилось ее за руку чуть ли не силком тащить, потому что она норовила остановиться у каждой зеркальной витрины и поглядеться на себя. Часы на разные голоса пробили два. Гостинодворские приказчики-сидельцы, обезумев от безделья за день (просчитались господа купцы, нынче народ предпочитал ваньку валять, отдыхать и развлекаться, а не тащить кровью и потом заработанные денежки в Гостиный двор), завидев покупателей, изготовились налететь на них коршунами, однако, разглядев простую одежду Грини и обгорелую юбчонку Маши, со скукой и даже насмешками отворачивались от них.
– Эх, а были бы мы побогаче одеты, они б нас на части рвали, – тоже усмехнулся Гриня. – Один знакомец мой, у которого я в доме живу, держит лавку на Малой Сурожской линии. Он сказывал, что не всякие покупательницы по Гостиному двору ходить любят, потому что сидельцы мало того, что наперебой самыми сладкими голосами зазывают человека, да еще за руки и за полы хватают и в лавку тащат: невозможно отбиться! Да и к цене приступиться нельзя, до хрипоты нужно торговаться, чтобы хоть немножко сбить ее.
– О, нужно ходить только в магазины на Невском, – небрежно сказала Маша. – В английский, в итальянский, к Никольсу и Плинке, к Герке, к Едеру… Их все содержат иностранцы, а они никогда сами не навязываются, а ждут, чтобы покупатель сам себе выбрал, что по душе. Но стоит знак подать, приказчики тут как тут. И там никто не торгуется – нужно платить столько, сколько сказано.
Гриня воззрился на нее в изумлении:
– Ты что, часто ходила в магазины на Невском?!
– Вовсе нет, – лукаво покосилась на него Маша. – Мне рассказывали знакомые да… знакомые девушки.
Конечно, подумал Гриня, она служит у очень богатых барынь. Это ж небось надо сравняться по богатству с императорской семьей, чтобы на Невском наряды и украшения покупать!
Лето было теплым, а оттого в линиях Гостиного двора тоже было тепло. Не то что зимой! В эту пору царил тут холод такой же, как на улице. Топить в лавках запрещали, опасаясь пожара, поэтому сидельцы носили тулупы и валенки, сбрасывая их при появлении «деликатного», как они это называли, покупателя, и оставаясь парадно и щеголевато одетыми.
Наконец Гриня и Маша дошли до лавки Прохора Нилыча – и тут Гриня так и стал, словно лбом в стену уперся. Ну, в стену не в стену, а в запертую дверь лавки…
Как же так? Неужто Петька, сиделец, не послушался хозяина и не пришел нынче на работу?
Что же делать? Ведь Гриня хотел, якобы по поручению хозяина, выбрать среди товара одежду для Маши, а потом, проводив ее, сбегать домой, взять деньги и занести, заплатить…
Как же быть теперь? Никто из приказчиков других лавок его не знает, в долг не даст!
И вдруг он заметил, что засов не заложен, а дверь только слегка прикрыта. Значит, Петька ненадолго отлучился, может, по нужному делу либо пирога на обед купить.
Гриня приоткрыл дверь, вошел и поманил за собой Машу.
Ну и ну. Петька и лампу не погасил! А упала бы? Опрокинулась бы?
А впрочем, спасибо ему, зато в лавке довольно светло. Гриня наугад открыл один сундук, другой… нет, ну просто спятил Петька: лавка не заперта и сундуки без замков… заходи кто хочешь, бери что хочешь.
– Иди скорей сюда, – поманил он Машу. – Выбирай, что по нраву!
Эх, подумал он тут же, это небось надолго! Разве можно девку до нарядов допускать? Они ж от этого безумеют! Петька успеет воротиться, как бы за воров их не принял.
Однако беспокойство Гринино скоро сменилось восторгом. Маша рылась в сундуках с такой радостью, так смеялась, так любовалась на кофты и юбки, так весело прикладывала их к себе, приглашая Гриню выбрать, что ей больше к лицу… Он смотрел с умилением, он любовался ею, и чудилось ему, что так счастлив, как сейчас, он в жизни не был.
– Ну вот, – сказала наконец Маша, – я выбрала, – и показала ему почти такую же синюю юбку, как та, что обгорела, вот только кофту она выбрала не розовую, а голубую, в цвет глаз своих. – Теперь надо переодеться.
Она стащила старую блузку и отбросила на пол. Потом спустила юбку. Гриня, словно на видение, смотрел на нее, оставшуюся в тонкой, как паутинка, батистовой сорочке. Считал мгновения этого счастья – смотреть на ее тело, – с ужасом думал, что вот сейчас она начнет одеваться – и все это кончится.
Но она не начала одеваться, а медленным движением спустила рубашку сначала с одного белого плеча, потом с другого – и сказала:
– Иди ко мне.
И он полетел к звезде своего счастья.
* * *Если некоторые господа уверены, что императора никогда не посещают домашние заботы, он никогда не заботится о делах и бедах своего семейства, то господа эти ошибаются. Государь Николай Павлович последнее время был весьма озабочен именно семейными делами, а именно – любовными приключениями своего старшего сына, наследника престола – великого князя и цесаревича Александра Николаевича.
Сам Николай Павлович заслуженно был титулован «первым кавалером империи». Обожая, любя, искренне уважая свою жену, которую он называл своей маленькой птичкой и в самом образцовом порядке содержал ту золотую клетку, в которой она жила. Сам он не признавал никаких клеток, решеток и пут. В нем мирно уживались три человека. Первый был император – столп нравственности и глава государства. Второй был семьянин – нежнейший муж и заботливейший отец. Третий – просто мужчина, который был до того охоч до жены своей, что загубил ее здоровье слишком частыми беременностями, а потому был теперь – ради этого же самого ее здоровья – отлучен врачами от супружеского ложа. Однако кастрирован он при этом отнюдь не был, а значит, оставался обуреваем самыми естественными мужскими желаниями. И, чтобы они не мутили ему разум и не мешали заниматься государственными делами, он удовлетворял их, где мог и когда хотел, и чем меньше времени занимало сие удовлетворение, тем больше времени оставалось для семьи и государства.
